— Юра и Сергей Владимирович идут спать к Галине Степановне. Там уже все приготовлено,— безаппеляционно объявила Зика.
— А что я с самого начала говорил?! — воскликнул Вавилов.— Ночевать мне сегодня у соседки! Я как предчувствовал...
— Хватит болтать, полуночники! Сергею Владимировичу нужно отдохнуть. Галина Степановна займет твое место. Ради бога, Юра, иди, наконец, спать. Спокойной ночи!
— Если ты так остро ставишь вопрос... Если ты нас выгоняешь...— Не договорив, Вавилов чмокнул жену в щеку.— Пошли, Сергей Владимирович. Нам тут делать больше нечего.
Кошелев молча поклонился, двинулся к двери. Ему нужно было что-то сказать Галине Степановне и нечего было сказать. Она ведь не знает Вики. Не знает, какие чувства пробудила в нем. Что подумала бы она, если б совершенно чужой человек вдруг заговорил бы с ней так, словно знал ее давным-давно. Но она не могла быть ему чужой, женщина с темными глубокими глазами Веры... Она никак не могла быть чужой... Хотя встретились они впервые...
— Устали?! Сейчас завалимся спать,— открывая дверь соседней квартиры, сказал Вавилов, по-своему истолковав молчание Кошелсва.
Они вошли в небольшую столовую. Из нее вели двери в две другие комнаты.
— О, да тут и в самом деле все приготовлено,— сказал Вавилов, входя в кабинет.
На диване были постланы простыни. У окна стояло пианино, рядом с ним — книжный шкаф, напротив письменный стол и кресло.
— Галина Степановна живет со своими родителями,— сказал Вавилов.— И отец, и мать — на пенсии. Летом они уезжают в село, к сыну. Степан Захарович кузнец, заслуженный человек, никак со своим заводом не расстанется. Да я бы в его-то годы зимой и носа на улицу не показывал. А он раненько утром в шапке-ушанке, с сеткой в руках — на завод. Прекрасная столовая на заводе. Нет, давай ему с собой завтрак...
— Это у вас, наверное, профессиональное — подмечать детали,— с улыбкой сказал Кошелев. Ему хотелось, чтобы Вавилов заговорил о Галине Степановне. Но тот зевнул и спросил:
— Где вы ляжете?
— Здесь, на диване, если позволите,— поспешно ответил Кошелев.
— Хорошие старики,—сказал Вавилов, направляясь в спальню.
Кошелев последовал за ним: должен ведь Вавилов хоть что-нибудь сказать о Галине Степановне. Но так как тот, по-видимому, решил ограничиться репликой о стариках, Кошелев осторожно спросил:
— Она пианистка, Галина Степановна?
— Нет. Медсестра. Но играет очень хорошо. Не получилось у нее что-то с консерваторией. Война, наверное, помешала. Но вообще у нас город музыкальный. В каждой почти семье кто-то учится... Но Галка странная. Сыграть не допросишься. Живет одиноко. С какими только женихами Зика ее ни знакомила! Знаете, ведь женщин хлебом не корми, только дай возможность кого-нибудь сосватать. За Зикой эта слабость тоже водится... А так она у меня молодец!.. Все устроит! — Вавилов не расстегивая сбросил туфли, стянул через голову рубашку, бросился в постель, словно нырнул в воду, и, с бла-женым вздохом вытянувшись, сообщил: — Просто удивляюсь ее терпению... У меня все не так, как у нормальных людей. И ничего... Терпит!.. Один раз, правда, здорово рассердилась... Девчонку одну привел. Из табора сбежала, своего, цыганского. Хотела оседлой жизнью, жить. Как на первых порах не помочь человеку?!
Кошелев не выдержал, рассмеялся.
— И устроилась? Осела?
— Нет. Сбежала и от нас. Платья Зикины, самые лучшие, шельма, прихватила... Бывает, конечно...— Вавилов говорил все медленнее. Кошелев пошел к себе в кабинет, потому что его собеседник стал мирно посапывать.
«Сыграть не допросишься...» И ноты на крышке пианино: Шопен, Чайковский, Григ, Кабалевский, Прокофьев... Почему же не допросишься? Ведь она несомненно играет. Вот сонаты Бетховена, симфонии и «На смерть героя», с пометками на полях. Играет. Но играет, как принято говорить, для себя. «На смерть героя»... Знакомые ноты. Именно та вещь, которую он когда-то хотел сыграть для Алин. Пытался объяснить ей свою трагедию. Что ж другое так точно выразило бы его состояние? Не Шуман или Гайдн. А «Реквием» Моцарта — просто бы не смог искалеченной своей рукой... Алин так ничего и не узнала. И не понимала, почему он ушел от музыки, была убеждена, что он попросту спился... Не поняла, как не понимала, почему он не мог переносить наглого и тупоголового самодовольства бошей, их омерзительного желания покорить других, чтобы самим возвыситься. Он ненавидел
их не только за изувеченные свои руки. Перед этими озверелыми бюргерами склонили головы многие французы, чехи и румыны, но не русские. В России они ничего не могли поделать!..
Он играл для Алин произведение, которое не требовало той его прежней техники. Лишь хотел объясниться. И знал, что боль, которая звучала в «Смерти героя», он никогда бы раньше не сумел передать...
Он ждал сочувствия, хотел встретиться глазами с Алин. И встретился... А ведь она так много говорила об искусстве... Болтала. Только болтала...
Когда он оборвал аккорд, Алин подняла на него глаза, отрешенные, пустые, разве только чуть-чуть удивленные.
Больше он не прикасался к Бетховену. И вот опять эти ноты.
Но почему, почему их выбрала Галина Степановна? На других, правда, тоже есть пометки. Но эти давние, пожелтевшие. Скорей всего он именно на них обратил внимание, потому что связаны они с его прошлым. А вот «Ноктюрн»... Играл бы он тогда «Ноктюрн», тоже удивлялся бы совпадению...
Будь на месте Галины какия-нибудь другая женщина, он, быть может, и не стал бы рассматривать ноты. Но все, что касается Галины, важно. И важно только потому, что напомнила она другую, которую он так мало знал и с которой ему уже никогда не встретиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52