Во всех мелочах, даже в чайнике, врученном Галиной Степановной, какая-то особая прелесть простоты, невозможная в той его, прежней, жизни.
Юрий, Зика, «дядя» Паша, Галина Степановна этого даже не замечают. Это для них естественно!.. Естественно бодрое, хорошее расположение духа. И даже у полного забот Юрия какая-то беззаботность в настроении... Может, это потому, что никто из них не боится остаться без работы, без куска хлеба, а может... Да, это, пожалуй, главное — что унизить здесь человека никому не дано!..
— Пропустить, будь ласка,— услышал он позади себя певучий женский голос и торопливо отошел от двери, возле которой все еще стоял.
Мимо него с пустым ведром прошла старушка в белом, по-крестьянски повязанном платке и в фартуке.
Кошелев пошел за ней. Женщина неторопливо свернула за угол дома. Из подвального этажа торчал вентиль и кусочек трубы. На асфальте чернела лужица.
Обогнав старушку, к крану подскочил молодой человек в прозрачной голубой рубашке и собрался набрать воды в легкий пластмассовый бидон.
— Прямо горить! Пожар! — все тем же певучим голосом произнесла старуха; невозмутимо отодвинула бидон и поставила под кран свое ведро.— Радый, що стару бабу обскакав. Хиба цьому тебе батьки вчылы?
— Як треба, так вчылы! — огрызнулся обладатель бидона.
Наполнив ведро, женщина подставила бидон и деловито поправила съехавший набок платок.
Кошелев, тоже набрав воды, двинулся обратно. Впереди, не переставая говорить, рядом с парнем шла старуха. А тот нес свой бидон и ее ведро.
— Хоч совисть не всю розгубыв. А то начеплять моднючи черевики и думають, що вже розумниши за всих.— Старуха не спеша поднималась вслед за парнем по лестнице.
— Вам на пятый? — крикнул тот уже сверху.
— На третий... Ну, спасыби, сынку. А то важко мени вже тягатысь...- сказала она, когда парень, оставив наверху ведро, промчался мимо.
— Не стоит благодарности, бабуся! — крикнул он, и дверь внизу с шумом захлопнулась.
Галина Степановна уже приготовила завтрак и, поставив чайник на газ, пригласила к столу Кошелева. Держалась она спокойно, непринужденно, и он постепенно проникался этой непринужденностью и почувствовал себя совсем свободно, когда разговор коснулся музыки.
Галина Степановна слушала его внимательно, чуть-чуть склонив голову набок. По временам она вставляла замечания или высказывала собственные суждения все с той же застенчивой улыбкой, словно боялась навязать свое мнение.
Незаметно подошло время предстоящей встречи с Вавиловым в матросском клубе.
— Я отпускаю вас с одним условием,— сказала она,— с условием, что вы непременно придете ко мне в гости и непременно сыграете свою любимую вещь. Обещаете?— Она подняла на, Кошелева глаза. Глаза Веры Оболенской, темные, с длинными, густыми ресницами.И лицо такое же одухотворенное, как у Веры, согретое каким-то внутренним светом. Такого выражения не бывает у эгоистичных, пустых женщин...
Если б он мог сыграть для нее концерт Листа, который когда-то приготовил, сыграть для нее и... в память Веры. Если б только это было возможно! Но признаться в своей беде немыслимо! Признаться, увидеть в ее глазах жалость...
— Деревянные пальцы... Давно не подходил к роялю... Вот и игра будет деревянная,— пробормотал Кошелев.
— Это не так. И вы знаете, что это не так! Я согласна, техника... Но ведь техника — не все...
Он промолчал. Да, конечно, только техника — это не музыка. Но как же без нее? Что без техники выразишь?.. Она не все, но средство, без которого не обойтись в концерте Листа...
— Я буду ждать...
— Хорошо. Обещаю прийти. И сыграть обещаю,— сказал Кошелев, Зачем он это говорит?.. Зачем возвращается к тому, к чему нет возврата? Музыка, такой, какой она была, давно умерла. Остались лишь воспоминания: «Я это играл...» — и не нужно бы воскрешать прошлое, к которому уже не вернуться. Но ее глаза смотрели в его глаза, и он не мог произнести «нет», пока видел это тонкое, чуткое лицо...
— Но вы тоже играете...
— И мне это так редко удается,— вздохнув, сказала Галина Степановна.
— Значит, не будем требовательны...— Кошелев все еще не мог отвести от нее глаз.
— Я переоденусь... поедем... — с несвойственной ей торопливостью сказала Галина Степановна. Щеки ее порозовели. Она беспомощно оглянулась и отступила...
Зачем?.. Не нужно мне это, подумал он. Но «зачем» не коснулось его сердца, которое стало биться тревожно и гулко.
— Я переоденусь...
Ее уход походил на бегство...
Вскоре Галина Степановна вышла в легком костюме цвета светло-серого перламутра. Теперь она совсем не походила на ту девочку с медицинской сумкой, что доверчиво улыбалась с пожелтевшего портрета, стоявшего на письменном столе. Не походила и на ту, что несколько минут назад в смятении от него бежала. Лицо ее снова приветливое, спокойное.
— Пойдем? — негромко спросила она.
Он кивнул и вышел за ней на лестницу. Странно, что она ни разу не спросила ни о его жизни в Марселе, ни о том, что он делает здесь. Зачем он приехал, вероятно, Юрий сказал. Но, видно, из деликатности Галина Степановна не задавала ему никаких вопросов. Зная, что он пианист, осторожно начала беседу о музыке. Ну, конечно, она заговорила первая о Рахманинове, а потом незаметно предоставила ему возможность говорить, высказывать свои взгляды на искусство.
Откуда у нее, у дочери рабочего, не успевшей получить образования, такой такт, такая деликатность?!
Уже когда они ехали в такси, он несколько неожиданно спросил:
— Юра сказал, что война помешала вам закончить консерваторию... А медицинский институт?.. — Он запнулся, заметив, как порозовело ее лицо, и, проклиная себя за бесцеремонность, добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52