Хань Фук, что означало «Блаженство». Сразу же за ним и была нужная мне улица, седьмой дом; старик, который ни о чем не расспрашивал, поделился со мной рисом и принес мне циновку па ночь. «Завтра ты встретишься с Ли,— сказал он,— теперь же отдохни».
Я ничего не знал об этом старике, и имя Ли мне тоже ни о чем не говорило. Но не это меня беспокоило, а Хоа Хонг, намеки торговца и этот изменившийся, неуютный город, в который меня забросила судьба. Кроме часов, у меня ничего не было, моя одежда и башмаки превратились в грязные лохмотья, я не мог оставаться в этом доме и жить за чужой счет; своими руками я еще ни разу не заработал ни крошки хлеба, ни зернышка риса. С чего же начать, где остановиться, что делать?
Когда я очнулся от беспокойного, отупляющего сна, старик уже сидел на корточках перед очагом, кипятил чай, варил суп, спросил меня о здоровье и глазах Тханга, которые тот испортил чтением книг. «Если бы у него не было очков, он не смог бы написать ни стихов и ни единой строчки для меня»,— сказал старик. Я встал,
умылся, поел и поостерегся упоминать о разбитых стеклах очков или о каких-либо других событиях, которые могли бы обеспокоить старика. Он был или отцом Тхан-га, или его учителем, подумал я; он говорил лишь намеками и, казалось, не знал, насколько можно мне доверять. «Ли скоро придет,— сказал он и с беспокойством взглянул на дверь.— Ты знаешь ее?»
Я отрицательно покачал головой. Однако, когда она наконец пришла, я радостно вскочил, обнял ее: это была Хоа Хонг! Она отстранилась и отступила к двери, смущенно потупив взгляд. «Идем, мы не можем здесь оставаться,— сказала она.— Меня ищет полиция, и тебя тоже».
От храма до главной магистрали мы дошли пешком, здесь Хоа Хонг подозвала кивком головы такси и лишь рассмеялась, когда я показал ей на свои лохмотья. «Намного лучше, чем в первый твой визит»,— сказала она. Тогда я пришел в магазин в военной форме и сфотографировал ее. Я не находил в ней никаких перемен, хотя прошло немало лет. Казалось, на ней то же платье, те же украшения, те же туфли: неужели все это она надела для меня? «Ну как, ты нашел Хоа Хонг? — сказала она и крепко сжала мою руку. Когда я, озадаченный, взглянул на нее, она достала из сумочки мои письма, которые получила все до единого.— Ты дал мне такое красивое имя: «Хоа Хонг»—роза— было написано на витрине, пока ее не разбили вдребезги. Я знаю, что ты заходил туда».
Она попросила остановиться на соседней с Рю Катина улочке, избегая, однако, приближаться к магазину, и коротко объяснила что поставила между цветочными вазами портрет Хо Ши Мина, когда здесь проходила предвыборная шумиха по поводу Зьема. «Теперь я продаю цветы на улице,— сказала она — Когда я кричу «Хоа Хонг», люди отвечают: «Хо Ши Мин». И даже теперь, в уличной суете, между торговыми рядами, многие дружески приветствовали ее и заговаривали с ней. «Пойдем,— прошептала она, увлекая меня из толпы,— все же будет лучше, если тебя не увидят со мной». Она указала мне на один дом и дала ключ. «Там, совсем наверху,— сказала она.— Сегодня вечером ты расскажешь нам о Севере».
Я испугался, хотел сказать, что я не тот, за кого она меня принимает, но она уже исчезла. Порядком смущенный, я пробрался в жилище под крышей, приготовленное для меня; письменный стол, стулья, на кровати костюм с белой рубашкой и галстуком, в коробке новые туфли как раз моего размера. От стыда меня бросало то в жар, то в холод, я знал цену этим вещам и бедность этой страны. Меня охватил страх: я видел разгромленный цветочный магазин, и что такое тюрьма — я уже знал. Война ни в коем случае не закончилась, она продолжала пожирать свои жертвы, и я понял, что снова буду втянут в нее, если не исчезну в ту же секунду и не распрощаюсь навсегда с Хоа Хонг.
Я решил остаться до вечера, чтобы объяснить недоразумение и попросить совета и помощи, не вмешиваясь в политику. Но когда настал час, появилась Хоа Хонг со своими друзьями, и вот я уже сижу с ними в костюме, новых туфлях и рассказываю о Дьенбьенфу, о пушках в горах, о Джилли, о враче из Ханоя, разрушенных деревнях и мостах на Севере, о солдатах и крестьянах, которые с трудом вспахивали и обводняли рисовые поля, потому что буйволы были убиты, о тюрьме Бьенхоа, о стихах Тханга и его разбитых очках, хотя старик, его отец, сидел среди нас. «Это — горькая правда,— сказал я в заключение,— такая, как я ее пережил и видел собственными глазами. Вы, наверное, ожидали услышать от меня что-нибудь другое, но я верю, что правда нужнее, ничем иным я не могу быть вам полезен».
Отец Тханга обнял меня, заплакал и сказал: «Сынок мой». Другие возбужденно переговаривались между собой, кто-то спросил: «Какими языками ты владеешь?» Вес рассмеялись, когда я ответил: «Французский я ?а-был». Ненавистные французы были разбиты, вывели большую часть своих войск, но вместо них в страну пришли американцы: бизнесмены, политики, служащие, агенты. «Мы не должны упускать их из виду, они намного опаснее французов, Зьема и его полиции»,— сказала Хоа. Один из молодых людей работал в аэропорту, за последнюю неделю он насчитал двести пятьдесят американцев, которых пропускали без таможенного тарифа и контроля паспортов. «Поэтому мы смогли взять на заметку только самых безобидных,—сказал он и протянул мне список на двадцати страницах.— Как подступиться к остальным?»
Слишком уж много на меня свалилось за сегодняшний день. «Позвольте мне обдумать все это»,— попросил я, хотя уже в тот момент понял, что пути к отступлению больше нет.
«Ну, а если я скажу «нет» или стану предателем, что тогда?» — спросил я Хоа, когда остался с ней наедине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51