Ему стало тесно в костюме и уже не хотелось знать, отцовский он или нет. Его колени ощущали грубый ворс ткани, теплой и влажной от пота, и больше всего хотелось сейчас же сбросить костюм. Но он сидел неподвижно, уверяя мать, что костюм ему очень нравится, что он ему впору и что в день конфирмации ни у кого в деревне не будет лучшего. По своей детской наивности он надеялся, что после этих уверений мать перестанет говорить с ним таким взволнованным голосом. Ему хотелось успокоить ее. Пусть будет такой, как всегда: тихой и хлопотливой. И чем больше она рассказывала, тем сильнее билось у него сердце, потому что возникшее предчувствие уже не покидало его. Восемь лет он ходил в школу, и восемь лет сверстники сторонились его. Прячась в кустах, они кричали ему вслед, что его отец убийца, и это запало ему в душу.
— Иногда прошлое кажется мне дурным сном,— сказала мать, чувствовалось, с каким трудом дается ей каждое слово, обращенное к сыну.— Раньше здесь все было по-другому. В этой лачуге жили паромщики, а там, в нескольких шагах от двора, были сходни. Паром, который ходил от берега к берегу, назывался «Хульдой». Мой отец всю жизнь был паромщиком, и потому мне, своей единственной дочери, дал такое же имя. Когда мне было лет восемнадцать, мне позволили два-три раза в год ходить на деревенский бал в Ферхфельде, где меня всегда приглашал танцевать один и тот же парень, он носил костюм, который сейчас на тебе. В те времена костюм действительно был лучшим в деревне. Новый, еще не заношенный до блеска и дыр, из очень хорошей ткани, сшитый на заказ по последней моде, как для знатного господина. Батраку из имения нужно было долго копить, чтобы собрать деньги на такую покупку, да еще потратиться на пару ботинок к нему.
Но он это сделал, и, конечно, из-за меня, потому что я глаз не могла отвести от того, кто одевался иначе, чем мы в своих лачугах и грязных коровниках, даже на танцах и в деревенской церкви, совсем под стать нашей нищете. Конечно, самую лучшую одежду носил помещик, который мог это себе позволить, но он был до отвращения толстым и наглым, его старались обходить стороной. Глаза окружающих были прикованы к моему пареньку, и он, сияя, расхаживал в своем костюме гордый и счастливый, окруженный девушками, которые немного завидовали мне, ведь танцевал он только со мной. Я его боготворила; я клала голову к нему на плечо, материал пах так приятно и был таким мягким, что казался мне большой ценностью. Мне было доступно только одно сравнение: бархатный покров с серебряным вышитым крестом на церковной кафедре, о чем я ему и сказала. И тут же пожалела, испугавшись, что он меня высмеет, но он совершенно серьезно кивнул и проводил меня домой длинной дорогой. Потом мы стояли на берегу в ярком лунном свете, и, когда я в задумчивости посмотрела на гладкую, как стекло, поверхность воды, он поцеловал меня в первый раз. Но я была поглощена своим отражением вводе и крикнула: «Смотри!» На душе у меня сразу стало очень скверно, потому что увидела рядом с его элегантным костюмом свое жалкое платьице, и я убежала с такой скоростью, на которую были способны мои ноги. До следующего праздника было еще много времени, и от нетерпения я прямо-таки заболела. Мне хотелось купить новое платье, я откладывала пфенниг за пфеннигом, когда получала деньги за билеты вместо отца и кое-кто давал мне на чай. Но когда подошло время, и я перед самым троицыным днем поехала в город со своими сбережениями, мне не хватило их даже на самую дешевую тряпку в универсальном магазине. Мое праздничное настроение тут же улетучилось. В деревне меня не увидела ни одна живая душа. А он, в своем костюме, как я слышала, ждал меня весь вечер.
К празднику урожая я наконец смогла купить себе платье, о каком мечтала: из чистого шелка, розовое, с черной вышивкой по воротнику. От радости у меня горели щеки — родители сказали, что оно им очень нравится и к пасхе они справят мне туфли на высоком каблуке, раньше у них не получится.
В Ферхфельде я побежала намного раньше времени, в зале оказалась первой, все восхищались мною, но я хотела понравиться только одному, по которому все глаза проглядела. Я сидела за столиком, передо мной стояла кружка пива, разговор в зале становился все громче и громче, музыканты уже взбирались на помост, чтобы усесться в венке из цветов и колосьев, как водится в такой праздник. Когда начали танцевать, я уже едва отваживалась дышать. Смотрела только на дверь, зная, что он не пришел. Но все-таки уговаривала себя: он здесь, он должен быть здесь, сейчас он придет, сейчас. Вдруг мне почудился его голос, и я испугалась, увидев бегущего через зал батрака, самого молоденького и маленького, в перепачканной, затрапезной одежде. Вокруг меня сразу стало неспокойно, танцующие остановились, и у меня появилось предчувствие глупой, злой шутки, потому что парень шел прямиком ко мне. Только когда он уже стоял передо мной, ловя ртом воздух и лепеча что-то бессвязное, я начала понимать. Произошло несчастье, и я должна идти, идти немедля, поэтому за мной и послали парнишку.
У входа в помещичий дом люди расступились, пропуская меня. По каменным ступеням тянулся кровавый след. Я услышала, как кто-то сказал, что врача еще нет. Я слышала каждое, даже произнесенное шепотом, слово Какой-то мужчина сказал: «У него нет родителей! Хозяин взял его из приюта» Одна женщина без конца повторяла: «Что с ним теперь будет? Что будет с таким человеком?»
Меня провели через высокую белую дверь. В комнате стоял помещик, он озабоченно кивнул мне. Раненый спрашивал обо мне, узнала я. Женщины резали полотно на бинты, наклонялись к кровати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51