Ее не удивляло, что люди принесли с собой сюда обычаи и привычки тех мест, где они жили раньше. Но под нажимом обстоятельств старые привычки мало-помалу отступали перед новыми принципами. И сколько бы каждый мысленно ни носился с идеями и идеалами, он не мог никого ими ни обременить, ни осчастливить: не было ни политики, ни науки, ни литературы, ни обучения детей, общение не выходило за рамки взгляда, кивка, улыб-
ки или рукопожатия. Правда, все постепенно овладели нюансами языка молчания, но и этот язык имел силу лишь в течение мгновений, а вообще сиюминутный смысл жизни, очевидно, заключался в беспрерывных хлопотах и полном молчании. Любого нарушителя спокойствия, надумавшего вдруг отдавать приказы, жаловаться, задавать вопросы или, чего доброго, усомниться в господствующих отношениях, тотчас настигала смерть, стоило ему раскрыть рот. Высшей заповедью считалось знать свой долг и выполнять его, а для Виктории это означало просто работать на стройке, не думая об архитектуре, планировании, обеспечении материалом или сроках. Она подбирала обломки кораблей, разряжала мины и бомбы, порой с утра до вечера передавала по цепочке камни или корзины с песком, а вечером, усталая и измученная, но участливая, валилась в постель. Утром Дюбек стучал в дверь ее комнаты, и она поднималась с мыслью: впереди новый день, абсолютно свободный от всяких проблем,
— Там, внизу,— улыбаясь, сказала Виктория, закрыла глаза и глубоко вдохнула морской воздух,— в Вине-те, было бы абсурдом спорить о том, в каком мире место нашей дочери — в твоем или в моем.
— Это уже решено.— Он избавился от последних сомнений: — В твоем мире ей не место.
18. Вернувшись в свой барак в Доббертине, Ганс Рихтер нашел на кровати телеграмму, извещавшую о смерти матери. Он опять поспешил на вокзал, сидя в поезде, не замечал ничего вокруг, пока вновь не увидел силуэт родного городка, площади, утопающие в зелени дома, где он провел первое десятилетие своей жизни. Незнакомая женщина у школы пожала ему руку и печально покачала головой. Соседи, чета пенсионеров, открыли дверь, когда он отпирал квартиру матери, и долго не решались заговорить.
— А где Аня? — спросил он.
Старики хотели взять девочку к себе, но женщина из магистрата сказала:
— Нет, решать может только герр Рихтер.
Он пошел на могилу, сдвинул в сторону увядшие венки, положил свежие цветы, заказал надгробие, узнал от кладбищенского смотрителя, в каких еще учреждениях ему надо побывать, провел там остаток дня, переночевал в квартире матери. Еще один день ушел на то, чтобы
освободить квартиру и распорядиться насчет мебели и домашней утвари: что сдать на хранение, что продать или раздарить.
— Мы думали, вы теперь останетесь здесь,— сказала соседка, когда он зашел передать ключ и проститься.
— Мне нужно вернуться в Доббертин, я же не могу просто так бросить работу,— ответил Ганс.
— А Аня? — спросила старая женщина и добавила:— Мы бы ее с удовольствием взяли.
Но он уже стоял внизу на лестнице и не знал, что ответить, только в замешательстве поблагодарил:
— Спасибо, спасибо! — и ушел.
В детский дом, куда временно поместили Аню, он заходил накануне, но детей не застал. Теперь он снова отправился туда. На этот раз все сидели за обедом. Аня вскочила, смеясь помахала ему ложкой, вновь уселась и принялась есть. Заведующая детдомом заверила его, что Ане здесь хорошо:
— Вам незачем забирать дочь к себе.
На две-три недели все было улажено, а стопку чистого, выглаженного белья приготовила еще мать Ганса.
— Пока вы заберете Аню, я еще раз все перестираю,— сказала заведующая.
Аня бежала за ним до выхода.
— Возьмешь меня к себе? — спросила она.
— Да, очень скоро,— ответил он и молча позволил увести от себя плачущую дочь. Он ускорил шаг, побежал, уехал еще раз.
И дождь не хлынул, снег не пошел, только поднялся прохладный ветер, первый предвестник осени. На пути не попались ни уголь, ни картошка — ничего, что бы он с Викторией мог отнести в дом, где теперь осталась Аня. Здесь не было ни острова с пасущимися коровами, ни озера, ни луга с шампиньонами, не было даже смешного китайца с зонтиком на крыше. Китаец держал зонтик не сам: этот труд взял на себя мальчик, спрятанный за его спиной. Насмешкам Виктории не было конца: «Ты только посмотри, ну и лодыри — придуманы и созданы от лени и для лентяев: чей-то сын или внук оберегает идиллию».
В Доббертине на койке лежали письма, открытки и бандероли от Виктории из Кёльна. Шкаф уже был доверху набит детскими платьями, обувью, игрушками и шоколадом.
«Довольно, у Ани есть все, что нужно»,— написал он Виктории.
Она ответила: «Ей нужна я, а она мне. Скоро я ее заберу».
19. Неделю спустя, во время обеда, когда Ганс сидел в столовой, какой-то седой бородатый мужчина подошел к нему и воскликнул:
— Ну, наконец я тебя нашел! — И назвался:—Дюбек.
Довольный произведенным эффектом, он сел за стол и весело сообщил, что исчезал на несколько лет, никому не подавал вестей и вообще замел все следы.
— Я сначала строил в Корее, потом во Вьетнаме,— сказал он.— Могу рассказать, но лучше сперва ты расскажи о себе.
Ганс не сводил с него глаз, не знал, что сказать, покачал головой, потому что не мог избавиться от мысли о подводной Винете, пригрезившейся Виктории, Винете с ее молчанием и небытием, в которое якобы погрузился и этот человек.
— Ты что, не веришь? — спросил Дюбек и достал сигареты.— Куришь?
Коробка была вьетнамская. На ней было разными цветами напечатано название города Дьенбьенфу и изображены пушки и солдаты среди пальм и гор. Ганс смущенно кивнул и сам себе показался смешным, не в силах унять дрожь в пальцах и прикурить, потому что Дюбек спросил о Виктории и тотчас же объявил, как тогда:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51