Почти вся подпольная группа Хоа Хонг работала в «Медтексе», цветочный магазин имел значение только как радиостанция. Порой нам становилось не по себе, как законно и вне подозрений могли мы действовать: переговоры с представителями американской армии, сай-гонскими службами, закупки материала за границей, поездки в сражающиеся или освобожденные районы. Без особых трудностей мы наряду с этим могли снабжать и наших партизан перевязочным материалом и провиантом; мы закупали тоннами химикаты для изготовления взрывчатки и потом на нашем транспорте фирмы «Мед-текс» доставляли в джунгли. На нашей вилле периодически жили деятели Национального фронта освобождения Южного Вьетнама, посланцы с Севера, партийные руководители, а в довершение, накануне праздника Тэт,— целый отряд партизан, которому я мог бы дать ценные указания для штурма американского посольства. Все благоприятствовало нашим целям: наш дом посещался многими деловыми людьми, служащими или военными сайгон-ских служб. Мы были обходительны, радушно и щедро принимали всех гостей, так что ни слуги, ни тайная полиция ничего не подозревали, если курьеры или подпольщики засиживались с нами иногда далеко за полночь.
Между тем в Сайгоне правил Тхиеу, он ввел по всей стране военное положение и издал террористический закон 004: «Каждое лицо, поднимающее мятеж, подстрекающее к мятежу других вооруженных лиц или вербующее и снабжающее оружием солдат без разрешения или приказа правительства, карается смертью». Мы ежедневно слышали о новых арестах, высылках, казнях, и иностранцы не были от этого избавлены. Однажды на одном из приемов почтенный атташе посольства предостерег меня: «Пожалуйста, пунктуально придерживайтесь местных законов, в противном случае мы ничего не сможем сделать для вас». Один журналист из «Нью-Йорк Тайме», с которым я при случае вел разговоры на грани правды, высказался более откровенно: «Вы слишком много ездите повсюду, у вас жена вьетнамка и множество друзей, среди которых могут быть подозрительные лица, довольно и незначительного подозрения». Я научился владеть собой, клеветать и насмешничать, вероятно, американский образ мыслей стал моей второй, недоброй натурой. «Я перестану выписывать «Нью-Йорк Тайме»,— сказал я журналисту,— там я вычитал, что мы должны прибрать Вьетнам к рукам из дружеских побуждений. Разве я занимаюсь чем-нибудь иным?» После двух-трех рюмочек виски и нескольких безобидных шуток я покинул вечеринку, где перехватил и другие скептические и подозрительные взгляды.
Не беспокоя Хоа Хонг, я немедленно принял несколько предупредительных мер: радиопередатчик из цветочного магазина переместил в гараж, временно приостановил покупку химикатов, а отца Тханга, которого повсюду знали, отослал в Далат, в пансионат. Считая целесообразным сохранить свой уклад жизни и деловой стиль совершенно такими, как до сих пор, я поехал в Бангкок, чтобы договориться о поставках хлопка для «Медтекса» и основать небольшой филиал, который вскоре должен был стать для нас важнее, чем все наши прежние предприятия. «За победу!» — горланил я вечером в баре, излюбленном месте встреч американских солдат-отпускников и журналистов. На коленях у меня сидела девушка из отрядов Тхо, а один репортер фотографировал, когда с большой помпой провозглашался тост шампанским за мои «деловые успехи». Па следующий день это было опубликовано в сапгопских газетах, после моего возвращения шептались: «Это, конечно, не повод для развода, так дешево он не отделается от своего цветочного магазина».
Любая неразбериха, любая сплетня, любая маскировка были выгодны мне, чтобы можно было продолжать подпольную деятельность. Я спасался скептической, холодной улыбкой, получал предупреждения и выговоры из дельты Меконга. Острие, на котором я балансировал, было слишком узким; всегда можно было усомниться, пойдет это на пользу или во вред, когда я разглагольствовал в Бангкоке или Сайгоне, устраивал пожертвования от «Медтекса» или благотворительные концерты, давал интервью или критический анализ экономики американской прессе. «Сам-то ты еще знаешь, что ложь, а что —правда?—спрашивала меня Хоа Хонг в редкие часы, когда мы оставались наедине.— Если уже Бинь не знает, кто мы такие на самом деле, мы-то сами должны это знать и доказывать делом, иначе со всем этим мы здесь просто погибнем». Все эти годы она энергично и умело справлялась с нашим удивительным существованием, держа в своих руках бразды правления, калькулировала и спекулировала, завязывала тайные связи, но в чем-то была беспомощна и едва ли привыкла к той двойственной жизни, которую мы вели. «Как же я тоскую о возможности снова честно жить, говорить и думать». Она взглянула на меня почти так, словно я был ей чужим, как когда-то, когда десяток лет тому назад пришел в ее цветочный магазин, качнула головой и пожаловалась, что Бинь, наша дочь, по-английски говорит лучше, чем по-вьетнамски, и посещает миссионерскую школу. «Охотнее всего я взяла бы ее и убежала отсюда, чтобы бороться вместе со своими людьми. Оружие в руках — по крайней мере точно знаешь, в кого попадешь!»
Это было в то время, когда ежемесячно на Вьетнам сбрасывали 77 тысяч тонн бомб, больше, чем за все пять лет второй мировой войны на Англию. Взвешивали возможность применения атомного оружия, потому что миллионы мертвых и опустошенные пространства земли не стали тихим кладбищем и не прекращали сопротивления. Я не переоценивал ни «Медтекс», ни цветочный магазин, ни депонированный передатчик, ни себя самого, однако в этот момент я впервые почувствовал себя сильнее, чем Хоа Хонг, хотя именно она толкнула меня на путь, который сама хотела бы теперь покинуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51