Муж что-то втихомолку замышлял, чего-то ждал, а чего — не знал и сам.
Мы еще как следует не пришли в себя, когда наступил апрель сорок пятого. По всей округе были разложены дымовые сигналы. Самолеты так низко проносились над нами, что мы боялись, как бы они не снесли нашу крышу. Звуки канонады были точно такими же, как во время маневров, но беженцы, которые хотели переправиться через Эльбу, многое нам рассказывали. На Западе стояли американцы и англичане, на Востоке — русские. Первая волна беженцев покатилась на Восток. Семьи с кричащими детьми, скотом, повозками, колонны военных, раненые— все было забито ими. И если бы несколько солдат не следили за порядком, паром был бы взят штурмом и пошел ко дну со всеми пассажирами. Из Ферхфельде тоже угнали скот, потом ушли женщины и дети. Те немногие мужчины, которые еще оставались в деревне, должны были рыть окопы: щели для фауст-патронщиков, переходы, углубления и ямы. Под охраной эсэсовцев они усердно рыли даже на нашем берегу. Но однажды утром вся эта нечисть исчезла, ни один солдат не ползал по траншеям. Казалось, фронт исчез. Появлялись только отдельные группы грязных ополченцев, которые задерживались здесь только для того, чтобы равнодушно выбросить в Эльбу противогазы, вещевые мешки, ранцы. Бесполезно было спрашивать их о линии фронта. Они апатично стояли на причале, потом на пароме, устремив неподвижные взгляды на противоположный— спасительный, как они думали,— берег. Как-то офицеры принесли на паром мертвого генерала и потребовали, чтобы он один, с военными почестями был перевезен на другой берег. Только оркестра не хватало. Проклятия ожидающих солдат — вот что было его заупокойной молитвой.
Не сосчитать, сколько народу мы переправили в те дни через Эльбу. Старики и старухи рвались на тот берег, потом снова назад, они никак не могли решить, куда им деваться. Мне так и хотелось закричать: «Да какая разница, там или здесь, не сегодня завтра всему придет конец, конец, конец!» Мы должны были безотлучно быть на месте, без отдыха, без сна, без денег. Большинство людей бросало свой ненужный теперь скарб: матрасы, ванночки, вазы, лампы. К нашей двери незаметно привязали овчарку. Она скулила и лаяла, а у нас даже не было времени ее накормить.
Однажды вечером появился моторизованный патруль, эсэсовцы. Они загнали свои заведенные мотоциклы с колясками в сарай. Нам было велено выкатываться, у них якобы есть приказ занять помещение. Я вступила с ними в спор. Собака залаяла, шерсть у нее на загривке встала дыбом. Она прыгала и рвалась с веревки, пока молодой солдат со светлыми волосами не подошел к ней и не сказал ласковым голосом: «Успокойся, малыш, иначе ты накличешь на нашу голову Томми!» И собака послушалась, хотя в сарае по-прежнему тарахтели мотоциклы и из всех дыр несло бензином, даже сквозь соломенную крышу. Автомобили все прибывали, наконец затормозил грузовик, из которого выпрыгнул офицер. «Черт возьми!— закричал он.— Черт возьми, что за беспорядок!» От его крика собака снова залаяла, еще яростнее, чем прежде. Дружелюбный солдат уже не успокаивал животное, а только не отрываясь смотрел на оружие в руках офицера. Мы с мужем тоже смотрели на него. Он держал автомат, тонкий ствол которого был направлен на овчарку. Над двором прогремела очередь. Животное еще раз рванулось на веревке и распласталось под окном. Я боялась, что муж бросится на офицера, но он стоял перед ним со сжатыми кулаками и не двигался.
Я терялась в догадках, не зная, чем может обернуться для нас бряцание оружием, возгласы на швабском диалекте и суета во дворе. У бочки с дождевой водой я увидела молодого солдата — он был по пояс раздет, лицо в мыле. Солдат шагнул ко мне и прошептал: «Хотите сто марок? Мне необходима какая-то гражданская одежда, что-нибудь, только срочно!» Он обтер рукой мыло, и я увидела, что у него красивое мужественное лицо, белокурые вьющиеся волосы мокрыми прядями падали ему на лоб. Его глаза, темные, немного холодноватые, беспокойно сновали от меня к его товарищам. «Я мог бы сейчас спрятать шмотки в коляске,— сказал он. Слова вырывались из него требовательно и настойчиво.— Через пять минут мы уедем. Помогите мне!» Я спросила: «Все уезжают?» Ведь они могли окопаться в прибрежных траншеях, и нам пришлось бы бежать отсюда. Он ответил: «Все! Через Эльбу! Русские позади, будь они прокляты! Вы должны мне помочь!» Думая о нашей дочери, о всей нашей жизни, я возразила ему: «Я должна вам помочь? А кто поможет нам? Кто помог нам хоть когда-нибудь?» Солдат вытащил три купюры по пятьдесят марок и протянул мне. «Вот вам стр пятьдесят марок, у меня нет больше ни минуты!» Мимо нас проехал мотоцикл, потом офицерская машина. Кто-то крикнул: «Внимание!» Солдат с проклятьем отскочил к бочке и натянул свою униформу. В петлицах поблескивали знаки СС, на пряжке тоже. «Дайте же мне наконец одежду! — прошептал он, одевшись.— Черт возьми, если я задержусь здесь, то это покажется подозрительным». Я не ответила и вошла в дом. Из головы не выходил молодой солдат, так дрожавший за свою жизнь. Из окна мне было видно, что он не пошел в сарай, где стоял его мотоцикл, а подошел к моему мужу. Он вложил ему в руку деньги и что-то сказал.
В следующую минуту раздался оглушительный шум. Мотоциклисты выводили из сарая свои машины, в развевающихся на ветру дождевиках вскакивали на сиденья. Один крикнул: «Паромщик, давай!» Это был молодой белокурый солдат, он оглянулся на меня, выводя мотоцикл к мосткам. Только сейчас я увидела, что офицер бросил горящую тряпку в свою машину и толкнул ее к воде. Пламя вспыхнуло, прежде чем машина погрузилась в воду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51