Прошли те времена, когда я мог позволить себе любое сумасбродство и, несмотря на это, водить дураков за нос: ничем я не мог больше рисковать, ни крупицей правды. После моего возвращения Бинь вопрошающе посматривала на меня и, казалось, не знала больше, что предпринять, потому что как раз теперь наметился перелом в войне: американцам угрожал Дьен-бьенфу.
К счастью, «Медтекс» еще процветал, я играл роль шефа, понемногу разъезжал по стране, хотя атташе и предостерегал меня: «Не все так, как нам хотелось бы, поезжайте лучше домой, если вам непременно хочется ездить». Он беспокоился о моей безопасности и в такой же мере о капиталовложениях фирмы, в которых ему принадлежали несколько процентов. О неприятном инциденте в Бангкоке он не упомянул ни словом, хотя я был совершенно уверен, что в посольстве получили об этом уведомление. Он знал, и я тоже знал, что парижские переговоры все равно что закончились: Америка готовила свое отступление, фирмы закрывались, намечался отток капитала — крысы покидали тонущий корабль. Меж тем война продолжала бушевать, некоторые участки земли я просто не узнавал, ни деревца, ни кустика, ни полей, ни единой человеческой души под Бьенхоа и бесчисленные опорные пункты на побережье, в горах и вокруг Сайгона. По старой привычке я передавал Хоа Хонг свои сообщения, готовые для ночной передачи, хотя мне строжайше было предписано держаться в стороне от любой подпольной деятельности и соблюдать абсолютную дисциплину. Обо всем этом мне не следовало слышать, видеть, знать, лучше всего было бы расстаться с Хоа и снять другую квартиру, чтобы не разрушать подпольные связи, которые она заново налаживала.
Чем тише становилось вокруг меня, тем безудержней хвастала Бинь, которой было уже шестнадцать лет, своими друзьями и подружками в нашем доме: сыновья и дочери сайгонских деловых людей, молодые американцы, студенты, солдаты, проповедник какой-то секты и девушки из балета и театра. На нашей вилле до глубокой ночи гремели битлы, танцы и жаркие споры. Если я неожиданно оказывался среди них, они давали мне понять, насколько они взрослы и умны и, уж во всяком случае, полны решимости устроить жизнь иначе и лучше. Казалось, они начинали понимать, что война проиграна. «Что же дальше?» — спрашивал кто-нибудь иногда, но этот вопрос тонул в общем гаме. Я охотно ответил бы им, хотя меня никто не спрашивал, не спрашивала и Бинь, которая однажды вечером объявила собравшимся: «Если придут коммунисты, все кончено, тогда и я покончу с собою».
Когда я рассказал об этом Хоа, которая теперь вместо меня ездила в Бангкок и редко бывала дома, она испугалась и сказала: «Ее необходимо отправить отсюда, и немедленно!» Мы договорились отослать ее за город, на фешенебельный курорт Вунгтау, хотя никаких школьных каникул не предвиделось. Я собрал все остатки своего отцовского авторитета, чтобы вырвать ее из Сайгона, колледжа имени Линкольна и ее круга, сам повез на машине в Вунгтау, чтобы быть совершенно уверенным; Хоа тоже поехала с нами. Редко случалось, чтобы мы позволяли себе подобную поездку, предоставив все остальное другим. В любой момент могло случиться что-нибудь такое, что делало необходимым наше пребывание или наше бегство. Было воскресенье, мы поздно выехали из Сайгона, после полудня, вскоре нас настигли сумерки, считанные минуты — и наступила тьма. В свете фар, на повороте шоссе у подножия невысокого холма я увидел несколько теней, военных с оружием, партизаны, они прострелили нам шину.
С трудом мне удалось остановить машину перед ними, выйти, но меня втолкнули обратно. Потом они занялись Хоа Хонг и требовательно спросили: «Что это ты с ним шатаешься? Кто это? Откуда вы? Это твоя дочь, метиска?» В поисках оружия мужчины осмотрели багажник, заглянули под сиденья, за подушки и в отделение для перчаток. Меня они не тронули, моя рука судорожно сжимала в кармане пиджака револьвер, который мне когда-то вручил партизанский майор. «Что вам нужно от нее, черт возьми?» — заорал я вне себя, когда они куда-то повели Хоа. «Нет, нет» — закричала Бинь. «Помоги же, они убьют ее! Сделай же что-нибудь, папочка!» Но я уже овладел собой и знал, что это наши люди, друзья. «Они ничего ей не сделают,— сказал я.— Ты можешь не беспокоиться».
Двое партизан остались на обочине шоссе, направили ружья на меня, Бинь рыдала и, судорожно вцепившись в меня, шептала, что нечего мне смотреть, ждать, когда они нас убьют. Мне нужно уехать, без шины, вообще двигаться дальше, раздавить этих мужчин, ведь это же убийцы, бандиты, коммунисты! «Мамочка, они убьют тебя, а потом и нас,— кричала она.— Они всех перебьют!» Один из партизан, кажется, понял, что она сказала, подошел к машине и приказал: «А ну замолчи, ты!»
Это были самые мучительные минуты моей жизни, хуже, чем во время пожара на Эльбе, Дьенбьенфу и ничегонеделанья после Бангкока. Я понял, что Бинь безвозвратно ускользнула от нас на сторону врага, по неведению, по глупости. «Посмотри!» — сказал я и указал на холм, с которого спускалась Хоа с партизанами, словно ничего не произошло. Но Бинь прижала ладони к
лицу, забилась за мою спину и всхлипывала: «Нет, я не хочу этого видеть, слышать! Это убийцы, они убьют нас!». Она не подняла глаз и тогда, когда я вылез из машины и с помощью партизан сменил колесо. Хоа беседовала с ними о пустяках: о ценах на бензин в Сайгоне, переполненных автобусах, о повышении цен за жилье, упомянула и о своем цветочном магазине на Рю Катина. «Теперь в большом спросе венки для могил,— сказала она.— И только для праздника Тэт покупают цветы с радостью, потому что обо всем хотят забыть, даже о войне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51