Однажды пуля чиркнула прямо по голове, я потерял сознание. Это еще было бы ничего, если бы я хоть после этого случая образумился, что было бы весьма вовремя.
Но я по глупости воображал, что выйду из затруднительного положения, так, как обычно удавалось до сих пор в Гамбурге, Кобленце и здесь: дерьмо на руках, лазарет, Далат и снова прогулка к цветочному магазинчику, потому что я разыграл головную боль и озноб, нервное расстройство и шок от войны, словом, полный набор. На этот раз я смог пробормотать несколько фраз по-французски и выбрать цветы, которые мне хотелось ей подарить: розы, гвоздики и нарциссы, ничего экзотического, никакого сувенира из джунглей. Я охотно позволил бы застрелить себя в чертозых джунглях, если бы знал, что приземлюсь рядом с Хоа Хонг — так было бы хорошо, как в раю! «Мерси, мсье»,— сказала она, когда я протянул ей цветы через прилавок. Пожилой человек с бородкой и в очках, ее хозяин, прислушивался, выглядывая из задней двери: я не решился ни условиться с ней о чем-нибудь, ни сфотографировать ее. На этот раз у меня получилась бы на карточке совсем другая Хоа Хонг: никакой враждебности, но и никакой улыбки, а удивление, легкое, радостное узнавание. Так я по крайней мере себе вообразил и несколько часов прождал на Рю Катина, пока наконец магазинчик не закрылся.
«Мерси, мсье»,— повторила она, когда я приблизился к ней и попросил разрешения проводить ее домой. Цветы, подаренные мной, она держала в руке, прошла несколько шагов рядом и спросила: «Солдат?» Я был в гражданском и охотно наврал бы ей что-нибудь, потому что французских солдат ненавидели, они сражались против Севера, где уже тогда была вьетнамская республика
и правительство. «Дык,— ответил я.— Я немец»,— все равно я не мог бы сказать большего на ее языке. Она остановилась, внимательно оглядела меня, простилась кивком головы и так поспешно исчезла в уличной толпе, что я мгновенно потерял ее из виду.
Я просрочил увольнительную, водил врачей за нос, поэтому меня посадили под арест, и таким образом я получил время для размышлений, настолько необходимых, жизненно необходимых. До того момента я плыл по течению, на запад, на юг, по Средиземному и Красному морям, немного по Индийскому океану и Тихому, по джунглям, вдоль по Рю Катина вплоть до цветочного магазинчика, где меня наконец спросили: «Солдат?» Могли бы спросить: легионер, наемник, убийца? Это же редчайший случай, почти противозаконный, что я разгуливал в штатском, в чистой белой рубашке, при галстуке, гладко выбритый, причесанный, с ухоженной бородкой, из-за которой меня прозвали Гарибальди. Случайно у меня не было автомата в руке, я не шел в цепи окружать деревню, у меня в руке был не горящий факел, чтобы бросить его в жилище, а кошелек с пиастрами в кармане, чтобы купить цветы и произвести хорошее впечатление. В арестантской камере было выцарапано имя Хо Ши Мина и еще что-то на вьетнамском языке — для меня все равно что книга за семью печатями: я ведь его практически не знал. Даже имя Гарибальди мне ни о чем не говорило, как и взгляд Хоа Хонг, прежде чем она исчезла в толпе. Как выйти невредимым из всего этого, увидеть ее вновь и стать для нее больше чем просто «мерси, мсье»?
Уже в поездке на Север, во Вьетбак на фронт, который практически проходил через каждую деревню и каждый город, я начал учить ее язык: се лыа — поезд; зан тю — демократия; сунг дан — вооружение; ан уонг — питание; лянь люнг — прохладно; ма — могила. Мне не удавалось избавиться от мысли, что до сих пор я сражался против незнакомых мне людей, таких же незнакомых, как и Хоа Хонг. Я ничего не понимал, когда мужчины, женщины и дети с криками выбегали из своих хижин, ни единого слова молодых парней, которых мы выслеживали где-нибудь в джунглях и передавали по назначению как коммунистический сброд, кандидатами в смертники. С воем вылетали снаряды из нашего форта, а потом взрыв перекрывал все остальное. Ребенком я рос в войну, здесь же я вел ее за деньги. Ну и что из того,
что я понимал отдельные слова незнакомых мне людей: демократия, питание, вооружение, никакой могилы!
«Ваше здоровье!»,— орал один алжирец, бутылка ходила по кругу, я пил и пил. Повсюду рисовые поля, крестьяне, буйволы по самое брюхо в илистой воде, люди и животные истощенные, как скелеты, могилы прямо посреди полей, прапрапредки, прапредки и предки рядом с живущими. Напившийся алжирец, шатаясь, подошел в поезде к окну, у которого я сидел, выстрелил из моего автомата в старого, тощего человека на ноле, попал.
Где-то западнее Ханоя мы расположились вечером в старинной пагоде среди статуй, покрытых лаком, обвешанных мундирами, портупеями, патронными лентами и автоматами. Перед входом пылал костер, ветер тянул дым внутрь, кашляя и ругаясь, присаживались легионеры на корточки на глинобитный пол; когда я окликнул по имени нескольких старых знакомых, они едва взглянули на меня. Казалось, они удивились, что я вернулся к ним и к этой войне, которая забросила их через горы, долины и города этой страны в общество деревянных богов и духов выше человеческого роста, не позволяющих оттеснить себя в сторонку. Места не было ни для игры в карты, ни для сна, некоторые, прислонившись к стене, клевали носом. Один из моих друзей, эльзасец, положил голову на колени Будды, приподнялся, когда увидел меня. «Хочешь в нирвану? — спросил он.— Л может быть, в ад?»
Когда я подсел к нему и рассказал о поездке в поезде и о выстреле в крестьянина на рисовом поле, он устало мотнул головой. «Брось,— сказал он,— отоспись». Он был совершенно пьян, закрыл глаза, посидел какое-то время неподвижно, потом опять повалился на колени Будды, а на следующее утро так и не проснулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51