— Красивый костюм был снят и повешен в шкаф.
Мой Йоханнес получил рабочую куртку, и его внешность совершенно изменилась. И моя жизнь, наша жизнь изменилась. Паром кормил моих родителей и меня. Вчетвером мы голодали. Один пассажир платил за перевоз десять пфеннигов. Бывало, за день набиралось всего человек пятьдесят, а в плохую погоду и того меньше. Время от времени появлялся мотоциклист или крестьянин с коровой, что обещало пятьдесят пфеннигов в кассу. Мы были довольны, если к вечеру в ней набиралось несколько марок, больше пяти не бывало никогда. В конце ме-, сяца мы обязаны были отдать помещику пятьдесят марок— и зимой, и летом. Выплаты аренды он потребовал даже тогда, когда паром несколько дней простоял на приколе. Это случилось во время ледохода, потому что у нас был «летучий паром», то есть небольшой канатный паром, который плавал без мотора. Таким паромом нужно уметь управлять, а во время ледохода дело это очень нелегкое, иной раз просто невозможное. Для Йоханнеса такая работа была особенно тяжелой, без привычки, да и действовал он одной рукой. Однажды у него сорвался канат, и паром понесло по течению. А другой раз я была на пароме и как раз надевала свою кожаную сумку с кассой, в которой и пяти грошей не было; вдруг толчок—и мы пляшем между двумя огромными льдинами и несемся по течению. Мне стоило большого труда не дать нескольким женщинам спрыгнуть в воду, они совсем ума лишились от скрежета раскалывающихся льдин. Да п у меня душа ушла в пятки, когда паром вдруг закружило как карусель, все сильнее и сильнее. Еще немного, и эта переправа стала бы для нас последней. Но Йоханнес знать ничего не желал о смерти; уж не знаю почему, но он был очень жизнелюбивым. Он прыгнул в ледяную воду, с оборванным канатом в руке поплыл к берегу и вытащил паром. Никто этому не хотел верить, даже мой отец, которому тоже много пришлось рисковать. Но, как ни ловко был спасен паром, пробоину он все-таки получил, и его надо было отремонтировать, тогда он и простоял две недели. И последней каплей в чаше нашего горя было то, что помещик отказался оплатить новый канат — потому что он был вторым за одну зиму! Мы купили канат на свои последние деньги, что значило для нас: затянуть пояс потуже! Трудной была эта-зима, первая зима после свадьбы, но она была еще не самой тяжелой в нашей жизни.
Однако выдавались часы затишья, когда мы забывали обо всех заботах. Иногда мы стояли на причале, смотрели вслед какому-нибудь пароходу и гадали, где он уже плавал и какие плавания ему еще предстоят. Я любила думать о большом, широком мире. Или сидеть на пароме, качаясь на волнах, пока кто-нибудь не кликал переправу. Эльба может быть спокойной, дружелюбной, а может быть и злым врагом. Мы очень внимательно наблюдали за колебаниями в ее настроении и руководствовались ими. Когда дело идет к сбору урожая, крестьянин следит за облаками, а мы смотрели на уровень воды, когда таял снег. Если вода прибывала с .каждым часом, причал надо было переносить все выше и выше, пока он не подходил к порогу нашего дома. Я стояла у плиты и пекла картофельные оладьи прямо со своей кожаной сумкой на плече, а билеты продавала через окно. Так бывало три-четыре дня в году — каждую минуту вода грозила перелиться через порог,— и тогда мы смеялись сами над собой. Обычно же в дождь и солнце, зимой и летом я проводила время под открытым небом, это были томительные и однообразные часы. Муж и отец меняли друг друга у руля, у меня замены не было. Всегда по их знаку я отвязывала канат от сваи, последней вспрыгивала на паром и первой — на землю и снова привязывала канат к свае, теперь уже на другом берегу,— и так с утра до вечера. То же самое всю свою жизнь делала моя мать, теперь она лежала больная и не могла больше работать.
Запахи, сырость, ледяные утренние туманы над Эльбой не каждому на пользу. Вода затхлая и год от года становится все грязнее. Видишь, как проплывают отбросы, грязь, пуки волос, бумага, нефтяные пятна. Река выбрасывает все это на берег, печет солнце, гниют мертвые рыбины и крабы, над ними роятся мухи, от одного взгляда тошно становится. Моя мать очень страдала от этого. Она говорила иногда о сыром земляном запахе, который несет Эльба, тогда у нее подергивались губы, и я точно знаю, что она имела в виду. Потому что земляного здесь ничего не было, в лучшем случае — могила, которую нам вскорости предстояло вырыть для нее в трех километрах от реки.
Она всегда старалась угодить своему мужу, моему отцу, и повторяла его сдова. А он всю свою жизнь дрожал над куском гнилого дерева, над паромом, который никогда ему не принадлежал. Утром он был его первой,
1 вечером последней мыслью, ночами его преследовал один и тот же кошмар, словно кто-то зовет его с противоположного берега. Из-за постоянного страха не суметь выполнить свой долг, как он это называл, он едва осмеливался спать, потому что когда-то хозяину пожаловались на то, что слишком долго ждали перевоза. С тех пор отцу всегда казалось, что нашему существованию что-то угрожает, он вечно жаловался, молился и прямо-таки надрывался от усердия. Паром стал центром вселенной, а помещик, которому он принадлежал,— богом. В этих четырех стенах из перевоза сделали религию. Я была молода и глупа и на все говорила «да» и «аминь». Йоханнес не говорил ничего; он и думать не осмеливался о том, что произойдет с нами, если нас отсюда прогонят, и честно старался быть хорошим перевозчиком.
Изо дня в день я наблюдала его за работой. Он становился чужим, недосягаемым, как только оказывался на пароме. Левую руку он клал на руль, а обрубком правой руки отдавал приказы, сигналы причалить и отчалить, совершенно ненужные, ведь я давно могла бы все делать даже во сне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51