Но отец точно так же командовал мною, а Йоханнес хотел на него походить; он даже подражал его движениям, сначала угловато и неловко, а позже с блестящей самоуверенностью. Деловитый и углубленный в себя, он действовал на перевозе, не обращая ни малейшего внимания на людей, следя только за канатом, который перерезал водную поверхность, и волновался всякий раз, когда паром приближался к причалу. Когда паром был причален, он кивал одному-другому из тех, кто заговаривал с ним по Дороге, но глазами уже выискивал новых пассажиров и руль оставлял только в том случае, когда необходимо было что-либо подправить или проверить. Вечером они сидели с отцом, и редко у них заходил разговор о чем-то другом, кроме парома, уровня воды, течения, или они что-то мастерили на пристани. Они исполняли свою службу донельзя серьезно, а однообразнее ее трудно себе что-либо представить. Ведь не каждый же день обрывался канат, и в ледяную воду Йоханнес прыгнул только один раз в жизни. Наши будни были серыми и мрачными, как воды Эльбы. Снова и снова одни и те же люди собирались на пароме. Только во время отпусков иной раз появлялось несколько незнакомых людей, на которых любопытно было взглянуть. Я вспоминала, каким был Йоханнес, когда мы
познакомились, во что же он превратился за это время.
Вместе со своим красивым костюмом он как бы снял и свою молодость. Еще в день нашей свадьбы он ходил с гордо поднятой головой, хотя его все жалели из-за искалеченной руки. Но такого парня, как он, это не могло выбить из седла, и наверняка он мечтал тогда и о танцах, и о кружке пива в праздничный день. Я помню, он что-то шептал мне о путешествии по Эльбе, вниз или вверх по течению, чего мне и самой очень хотелось. Да, было бы наверняка лучше, если бы мы покинули нашу лачугу, но не на несколько недель, а надолго, навсегда. Далеко от Эльбы, от парома, где-нибудь в широком мире нужно было искать свое счастье, а здесь нам было слишком тесно. Моя мать сказала незадолго до смерти: «Теперь будет посвободнее». Может быть, зловонные туманы над Эльбой и не были настоящей причиной ее смерти, может быть, она хотела уступить место ребенку, которого я ждала. Ради куска хлеба мы надрывались на работе, а нам не хватало даже воздуха, даже своей постели никто не имел. Теснота делала нас тупыми и мелочными.
Мне не хотелось верить, но я снова и снова убеждалась в том, что Йоханнеса гораздо больше заботит этот злосчастный паром, чем я, мои родители или он сам. Подобные вещи замечаешь не сразу. Мы были чужими, когда поженились. И едва миновал год нашей совместной жизни и я родила ребенка, мне уже стало ясно, что я остаюсь с этим мужчиной только из чувства долга и никогда не буду с ним счастлива. В первую зиму после свадьбы— с горечью поняла я — он прыгнул в ледяную воду только по одной причине: спасти паром, средство нашего существования. Как человек совестливый, он принес себя ему в жертву. Он слишком жадно впитал в себя религию моего отца. Разве беда в том, что у него была искалечена рука? Искалеченная душа, сердце, биться которое заставляли только деньги, — вот из-за чего нашему счастью пришел конец.
С парома и с причала далеко вниз по течению открывался широкий вид на пустошь, по-новому расцвеченную в каждое время года, изо дня в день здесь бывали знакомые и незнакомые люди, большинство из них приносили новости. Иной, правда, и «спасибо» не скажет, а плату дает как чаевые. А для меня ничего не могло быть хуже. Я была молодая и горячая, в голове у меня сотня-
ми рождались желания и планы. При однообразной работе, в часы затишья на перевозе меня не покидали беспокойные мысли. Я не видела смысла существования в том, в чем видел его Йоханнес.
Седьмого апреля 1932 года в этом доме появилась на свет девочка. Мы назвали ее Аннетой. По случаю крестин я устроила небольшое торжество и просила отца и мужа хотя бы в этот день поставить паром на прикол. Но они не выполнили мою просьбу. До самой последней минуты Йоханнес стоял у руля, а потом его сменил отец, вместо того чтобы сопровождать нас к церкви. Он упрямо покачал головой и сказал, что помещик никогда не простит, если он забудет о своем долге. Это было уже выше моих сил, и я кинулась прочь с ребенком на руках. У самого Ферхфельде меня нагнал Йоханнес и, с упреком глянув на меня, забрал ребенка. Меня ничуть не удивило то, что мой муж в это мрачное, дождливое утро одет в старый прорезиненный плащ, который я только что видела на плечах моего отца. Только в церкви я заметила под плащом его праздничный костюм. И мне стало до того радостно, что я пригласила на наш маленький праздник вдвое больше людей, чем у нас было стульев. Никто не отказался, несмотря на далекий путь и грязь, и в честь новорожденной получилась самая настоящая процессия. Казалось, Йоханнес радуется так же, как я, от волнения он даже забыл застегнуть дождевик и домой вернулся в мокром до нитки пиджаке.
Я гордо сидела с ним па кровати, которую мы пододвинули к столу, чтобы все могли за ним уместиться. Несмотря на тесноту, гости были в хорошем настроении и громко смеялись, сталкиваясь локтями во время еды. Друзья моего мужа, молодые батраки из усадьбы, даже получали от тесноты особое удовольствие: ближе, чем к тому вынуждала теснота, они прижимались к коленям незамужних двойняшек Лены и Греты Понпе. Тот маленький батрак из конюшни, который полтора года тому назад передал мне весть о несчастье, сидел напротив, и, хотя, глядя на него, я вспоминала о прошлом, на душе у меня было легко и радостно. Лучший друг мужа, тоже сирота, выросший в том же мрачном приюте, рассказал о школе, которую он посещал в городе,— политической школе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51