куда захочется. «Персидский шах оплачивает такой фарфор золотом,— говорил мне позднее кто-то,— и орден дает, ко всему прочему еще и стадо верблюдов в придачу». Только всем этим я не очень интересовался, даже если, бы и понимал тогда больше. Я был сыт по горло красивыми старинными домами, подвалами и руинами, а прежде всего сварами, кто был нацистом, а кто нет. Я не был ни нацистом, ни коммунистом, я был Никто, мучимый голодом и жаждой.
Этот Никто полагался на пару добрых французских пословиц, когда направлялся в Кобленц, во французскую зону, в рейнскую армию, в иностранный легион. Билет
на пароход давал свободу действий, но не на Диком Западе, нет,— на Дальнем Востоке. Это хорошо звучит, но у Карла Мая такое мне не встречалось, да и в географии тоже. Конечно, география — это самое важное в жизни: знать, к какой стране принадлежишь. А я заметил, шагая по земле Вьетнама, что ни в коем случае не принадлежу к этой стране. Этой земле не принадлежали ни французы, ни немцы, ни англичане, ни японцы, ни китайцы— и все же все были здесь, с автоматами в руках, среди них я — и ни единой мейсенской тарелки в вещмешке, чтоб хоть пообедать перед смертью по-человечески.
Чтоб мне пусто было, жизнь под пальмами я все же представлял себе иначе! Поделом мне, что я носил военную форму, стрелял сам и в меня стреляли, дрожал за свою жизнь и совсем близко видел смерть, о которой знал лишь по поговорке: «Лучше быть мертвым, чем красным». На похороны деда меня не взяли: был слишком мал. Да и теперь я ненамного повзрослел, скорее поглупел, чем поумнел; Франца пристрелили прямо рядом со мной, Рене, Альфонса, да и сержанта Мишеля, милого, строгого пожилого человека, который на прощание успел пихнуть меня под зад, чтобы я не выставлялся и лежал пластом; при этом он получил те два-три осколка, которые предназначались, пожалуй, для меня. Для меня же предназначались и три дюжины ловушек, в которые я неоднократно попадал: глубокие ямы в джунглях с острыми бамбуковыми кольями или гвоздями, которые однажды пропороли палец на ноге, чаще всего — ботинки, потом предплечье и голень — всякий раз то, что подвёрстывалось прежде всего. В первый год я провел в лазарете два с половиной месяца: в течение полумесяца лечился в Далате, четыре с половиной дня шатался по Сайгону и в последние полдня, в одиннадцать часов утра, впервые увидел Хоа Хонг, сфотографировал ее и потом как трофей показывал карточку своему отряду.
Я уже говорил, что в жизни у меня хватало дерьма: много ранений, да еще сержанты, пинавшие меня под зад, и далеко не все, как Мишель, из лучших побуждений. Мы лежали где-нибудь в убежище: земля изрыта окопами, опутана колючей проволокой — каждый кусок стены, каждый дом, каждая улица, где нам вздумалось бы окопаться или хоть однажды прогуляться, был опутан колючей проволокой. Единственное утешение, что
легион отваживался лишь на дневные военные операции, ночью же начинался сущий ад. Если кому-нибудь хотелось спать, необходим был характер, немецкий характер, как полагали те, кто ночи напролет щелкал картами или подсчитывал свои седые волоски. Если при выстрелах я просыпался, я думал о Хоа Хонг, которая взглянула на меня довольно холодно и не поняла моей путаной немецкой речи. Но каким-то чудом на фотографии получилась прелестная улыбка, когда я ее проявил. Да и имя Хоа Хонг не вымысел — оно стояло на вывеске магазинчика, где она продавала цветы: гвоздики, розы, нарциссы — обычные цветы, как и в Мейсене. Только это и было крупицей счастья, родины и любви, как мне представлялось. Ведь в любое время можно вновь зайти туда, думал я, купить цветы, заставить девушку улыбнуться, заснять ее и карточки показывать в окопе, где так отвратительно холодно в декабре, январе и феврале на этом Дальнем Востоке без печей.
У нас была пятнистая тропическая военная форма, тонкая, потертая, рассчитанная на жару в 40°. Портные не думали ни о Вьетбаке1, о горах с леденящими ветрами, ни о сталактитовых пещерах и бетонных щелях, где мы располагались лагерем, не говоря уж о муравьях, которые в холод грелись у нас под коленками, под мышками и между ног, при этом пребольно кусаясь. В джунглях с деревьев и с травы на нас сыпались пиявки, крепко впивались в ногу где-нибудь между брючиной и ботинком или же там, где была дыра в куртке,— в шею, в руку. И прежде чем заметишь, они заползали под воротник или под рубашку, насасывались крови и если щелкнуть по ним, то лопались, как гнилые помидоры. Наверное, вы знаете это, бывали, конечно, в здешних джунглях? Приблизительно месяцев через семь я научился ругаться по-французски, через четыре года по-вьетнамски, я уже не знаю, как по-немецки «джунгли» — джунгли есть джунгли. Кто хоть раз попал сюда, никогда уже не выберется из них: не захочет, да и не сможет.
Мы привязывали к поясу длинные бамбуковые шесты, чтобы не слишком глубоко проваливаться в ловушки и не падать на гвозди и бамбуковые колья — только так, потехи ради. Несколько раз в день такой рохля, как я, повисал на шесте, вертелся колесом, как на переклади-
1 Горное плато в Северном Вьетнаме.
не, терял шлем и автомат, устраивал таким манером передышку для всей оравы и закапывал яму, это было что-то вроде награды. Этими бамбуковыми шестами мы, как слоны, прокладывали себе путь через джунгли, не так чтобы проворно и быстро, зато шумно, ударяя справа и слева от себя, срывая вьющиеся растения со всех деревьев— прекрасная мишень для партизан, которые всегда где-нибудь да подстерегали. И, прежде чем мы освобождались от шестов и вновь были способны действовать, нас окружали, загоняли в какую-нибудь ловушку, которая была еще болезненней, чем бамбуковые колья и ржавые гвозди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51