Окошко на раздаче поначалу было для нее окном в мир, и мир этот в ее представлении был много лучше, чем на самом деле. Строители ели, курили, о чем-то беседовали, косились на нее, двусмысленно подшучивали, когда она на кого-нибудь засматривалась и забывала о своих обязанностях: «Девушка, путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Вначале еда, а потом все остальное». Они ухаживали за нею; а вечерами она порой не знала, куда себя деть. Ее окно в бараке всегда стояло настежь, и ночной сторож, свойский парень, смотрел на это сквозь пальцы.
— Да, так было,— сказала молодая женщина.— Но однажды я поняла, что больше так жить нельзя.
Чаще всего ей попадались женатые мужчины: какое-то время они лгали, потом давали понять, как обстоит дело; о разводе они не помышляли, в конце каждой недели ездили домой.
— У меня мог бы быть пятилетний ребенок,— сказала она. — Но тот монтер из Берлина, который мне очень нравился, уже был отцом троих детей. Он отвел меня к врачу... Хирург со стройки, операция без наркоза... Врач многим рисковал, а когда Виктория захотела пойти к нему, он, кажется, уже уехал.
— Нет,— возразил Ганс Рихтер. Он помнил тот разговор: есть такой хирург на стройке, у него верная рука, как у Зауэрбруха,— выкидыш на втором месяце. Все обговорено и улажено: «Господи, сколько еще детей родится». Но он в тот день сказал Виктории: «Я хочу ребенка». И она покорилась, дождалась ребенка, а после родов прислала телеграмму: «Твоя воля исполнена. У тебя есть дочь, но меня ты потерял». Уже тогда она решила бежать, а ребенок пока оставался здесь. Он молчал, а на собрании сказал только: «Я не мог иначе».
Женщина достала сигареты и еще некоторое время рассказывала о монтере, который в конце концов так и исчез.
— Я думаю, уехал в Берлин, домой,— сказала она.— Я раза два украдкой пыталась выследить его, на большее не решилась.— Пламя спички на мгновение выхватило из темноты ее лицо, улыбающиеся глаза и губы. Она продолжала без тени смущения: — Через два года стану инженером, потом выйду замуж.
Она ходила па курсы, затем поступила на вечернее отделение, изучила все виды подъемных кранов. На первых порах она упивалась тем, что парит над мужчинами, определяет ритм их работы, отдает по радио команды, которых никто не смеет ослушаться. День за днем она следила, как растут стены, поднимаются стальные конструкции, заполняются машинами фабричные цеха, и ее охватывало чувство радостного удовлетворения. Это было словно игра: она выбирала себе кого-нибудь из мужчин, внезапно направляла кабину в его сторону, махала рукой или опускала стекло и перекидывалась с ним парой слов. Вмиг она могла снова унестись прочь, создать дистанцию, заняться многотонными грузами. Что еще человеку нужно?
Огни в бараках постепенно гасли, на стройке светилось лишь несколько прожекторов. Снег, холод и двое людей в кабине крана, вдруг задавшиеся вопросом: как
быть дальше? Почему мы тут сидим? Есть ли у нас, что сказать друг другу? Неожиданно женщина заторопилась:
— Уже поздно, завтра мне в полшестого на работу. Ганс Рихтер кивнул, открыл дверь, спустился по лестнице и сказал:
— Я работаю на электростанции. Там, правда, есть лопаты, а вот кранов — ни одного.
Она засмеялась, задержала руку, протянутую ей на прощанье, и за разговорами они до утра бродили по стройке.
13. Выйти на улицу, взять ребенка за руку и открывать перед ним огромный мир! Разве выразишь это словами! Аня научилась ходить, уже разговаривала. Мать Ганса крикнула ей сверху, из окна:
— Смотри, будь осторожна!
Девочка на миг обернулась, помахала рукой. Лицо бабушки было ей самым родным, самым близким. О Виктории сохранилось разве что далекое воспоминание, смутные контуры голубого замка в Доббертине и неестественно восторженный голос: «Ангел ты мой! Ты моя самая любимая на свете!»
Было лето. Ганс мало-помалу отвык от Доббертина и тем более от Зеррана. Полдня в поезде, ночью назад, в промежутке — спокойствие, неторопливость. Он приноровился к маленьким Аниным шажкам, умел удовлетворить ее любопытство и разгадать желания, рвал цветы: львиный зев, маргаритки, мальвы. Они вдоль и поперек исходили лужайку за домом — все здесь было знакомо до мельчайших деталей, все имело свое имя. Ганс с дочкой поднялись по косогору, остановились, взглянули вниз, в долину, на драночные крыши домов.
— Вон там, где золотой петушок на шпиле башни,— школа,—сказал Ганс.—Там ты научишься читать, писать и считать.
Цветы покачивались в Аниной руке, она помахала петушку на школьной крыше, блестевшему на солнце. Больше она ничего не увидела и не поняла, закружилась, нагнулась за обломившимся цветком, упала и, расшалившись, стала кататься по траве.
— Аня! — укоризненно воскликнул он, хотел поднять ее, взять на руки, но она, воспротивилась, встала сама и, спотыкаясь, убежала.
Через несколько шагов он поймал ее за руку, показал
на поезд, проезжавший мимо городской окраины, прямо за косогором. В детстве он прикладывал ухо к рельсам, когда еще невидимый поезд приближался из-за гряды холмов. По гулу металла можно было прикинуть расстояние, еще и еще оттягивая время, потом — спасительный прыжок и незримый миру триумф, заглушаемый шумом, окутанный облаком пара.
— Прошу тебя, слышишь, будь осторожна на железнодорожной насыпи,— сказал он, притянув ее к себе, хотя поезд давно исчез из виду.— Никогда-никогда не подходи к ней близко!
Он на руках отнес Аню вниз, на дорогу, обсаженную яблонями. Яблоки с них давно уже сняли. На несколько минут он прислонился к стволу дерева, обнимая взглядом маленький город, где прошло его беззаботное детство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51