Побои, пытки, карцер — ничто не сломило меня. Я ненавидел войну и политику, да и в самом деле ничего в этом
1 «Вперед, сыны отчизны!» (франц.) — начальные строки «Марсельезы»,
е понимал, хотел быть свободным. И уж вовсе не знал, это значит — быть свободным человеком, Человеком.
Водонепроницаемые часы с указателем даты и секундной стрелкой, единственную предательскую улику из моих французских времен, у меня отобрали. В карцере мне трудно было угадать, медленно или быстро летели дни. Позднее я стал делать заметки на ногтях руки, каждая рука составляла пять недель, десять недель, потом наступала очередь ногтей на ногах. Через год я совершенно свободно ориентировался в днях и месяцах, узнавал время по солнцу и тюремному распорядку дня, который ничуть не изменился, когда французы вывели свои войска.
«Они забыли о тебе, устрой бунт»,— шепнул мне Тханг, молоденький парнишка, когда раздавали пищу, кто знает, в который уж раз. Мне было все равно, забыли меня вздернуть как дезертира или как шпиона, необходимо было выбраться отсюда, я кричал и буйствовал, пока меня не перевели в общую большую камеру. Несмотря на грязные лохмотья и исхудавшее тело, мужчины не ошиблись на мой счет и назвали Нгыой Ла, что означало все равно что чужак. Они проверили мои карманы, в которых была припрятана лишь фотография Хоа Хонг из цветочного магазина. Французы только ухмылялись, когда обнаружили ее. Здесь же все оживились, вырывали фотографию друг у друга, рассматривали ее как чудо, спрашивали меня: «Это твоя жена? Сколько у вас детей? Почему она ни разу не навестила тебя? Что ты здесь торчишь, оставил ее там одну, тратишь время попусту?»
Я согласился, чтобы фотография оставалась у каждого на один день и ночь, у воров и жуликов тоже, сидевших дольше меня, и даже у двух бандитов, которых вскоре должны были казнить. Тханг отвел меня в уголок и стал уговаривать, как тот доктор из Ханоя, только он понимал, что я хочу в Сайгон, и даже поддержал меня в моем решении: «Мы поможем тебе». Он сочинил стихи, читал их вслух, еще и еще раз, пока все не выучили их наизусть и не повторяли все вместе:
Мы крепки, как камень, тверды, как бамбук, высоки, как горы, глубоки, как озера, неукротимы, как реки.
Могучее море
взламывает скалы, тиранию, застенки.
Очки у него разбили тюремщики, которые застали его за писанием стихов. Он несколько лет пробыл в Сайгоне, изучал философию. «Знаешь ли ты Рю Катина?» — спросил я его. «Кто же ее не знает»,— ответил он, но цветочный магазинчик он будто бы не припоминал, и Хоа Хонг тоже, хотя и продержал у себя ее фотографию два дня и две ночи, смотрел на нее и улыбался; обычно я никогда не видел, чтобы эти люди улыбались.
Однажды утром, еще в сумерках, он тронул меня за руку и тихо сказал: «Теперь иди!» Дал мне письмо и прошептал имя и адрес, подтолкнув к двери, которая в этот момент приоткрылась, добавил: «Передавай Хоа от нас привет!» Потом стражник вывел меня из тюрьмы и даже вернул часы, которые шли и верно показывали день, час и минуты. Было седьмое июня 1956 года, 5 часов 16 минут! Отныне для меня начиналась новая жизнь!
Вряд ли хоть один человек проделывал пешком путь от Бьенхоа до Сайгона так быстро, как я. Я радовался солнцу и голубому небу, приветствовал людей, мимо которых поспешал, едва ли уступая в скорости велосипедистам, и сворачивал с дороги, только когда проносился автомобиль, сигналя и вздымая пыль. Это были не французские военные грузовики, я французов вообще больше не видел, вместо них появились американцы и реклама американских фирм, когда я добрался до города. Я нигде не нашел уличный указатель на Рю Катина, зато повсюду висели огромные плакаты кока-колы, на стенах домов американские киноафиши, рестораны, магазины, театры с яркой неоновой рекламой.
После длительных поисков я наконец нашел цветочный магазин Хоа Хонг между ночными клубами, которых раньше здесь не было. Жалюзи приспущены, витрина разбита, дверь заколочена, магазин опустошен. «Что случилось?» — спросил я уличного торговца, разложившего на газете перед магазинчиком сигареты «пелл-мелл», сладости и поджаренные земляные орехи. «Ничего, совсем ничего,— ответил он и быстро-быстро замотал головой.— Ничего не знаю, никто ничего не знает. Проходите, сударь, или покупайте что-нибудь».
Давно ведь это было, когда старая женщина из Сайгона предостерегала меня: «Рю Катина и Хоа Хонг больше нет». Но в магазине лежали цветы, которые еще не
увяли, повсюду валялись шелковая бумага, чеки и счета. Приди я сюда дня на два-три раньше, я, вероятно, все застал бы здесь по-прежнему. «Где Хоа?» — спросил я и не двинулся с места, хотя охотнее всего залез бы через разбитое окно внутрь, чтобы отыскать хоть какой-нибудь след, какой-нибудь намек. Но торговец отстранил меня и не согласился говорить, даже когда я предложил ему свои часы. «Нет, не хочу иметь ничего общего с этим»,— сказал он. И прежде, чем я отвернулся от него, он украдкой показал на противоположную сторону улицы и прошептал: «Полиция».
Я, правда, не увидел там ни единого человека, но постарался оторваться от слежки. От страха и голода я нетвердо держался на ногах, но заторопился через оживленные улицы, заходя в лавки и магазины, проскользнул через толпу на рынке, вскочил на подножку автобуса и поехал к почтамту, где перед крошечными киосками были развешаны открытки с видами города, писчая бумага, физические карты и схемы городов. Поскольку у меня не было ни единого гроша, то я долго изучал городскую схему Сайгона, пока не нашел улицу, где мне следовало отдать письмо Тханга. Это было неподалеку, и еще до наступления темноты я стоял перед буддийским храмом у реки, название которого запало мне в память:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51