Зевающая, насупленная, в дверях появилась Пилле:
— Мама, а где моя белая кофта?
— Там, где ты ее вчера оставила.
Да ты же вчера на поле про мышиное гнездо подумал, вдруг догадался Ра, вот откуда заснеженная скирда тебе приснилась и труха подгнившая. Да, точно, больше неоткуда.
Семья уже собралась за столом: Алар, Пилле, Ээрик, которому надо было вечером ехать в Тарту сдавать экзамен, и Айн у матери на коленях, подвязанный пластикатовым слюнявчиком. Тогда-то Айя и спросила у гостя:
— У вас тоже ведь дети?..
— Сын...
— В школу уже пошел?
— Нет.
— Младше, значит?
— Пять лет.
— Пилле нашей, значит, ровесник... С матерью в городе?
— Его нет больше, — сглотнув ком в горле, сказал Ра.
Тьма понемногу сгустилась, и луна пустилась в свой путь по небосводу. Поднявшись над лесом, яркий ее диск заливал двор и прилегающие поля бледным светом.
Раскрыв окно, Ра навалился грудью на подоконник. Скотина и люди спали, птицы молчали, слышался только свист ветра. Из-за леса, со стороны поселка доносился шум трактора, потом смолк и он — трактор поставили на стоянку. Теперь всем миром завладела луна.
Понимать других учатся через себя. Кто ничего не знает о себе, тот ничего не смыслит и в других, только смотрит на ближнего остекленелым взглядом. Надо всматриваться и анализировать, надо вкапываться в себя, как в рыхлую почву, в которой должны взойти ростки. Можно быть чужим каждому мгновению, а для времени все-таки своим. Раздумья и наблюдения отчуждают, но отчуждение это кажущееся. На самом деле это максимальное приближение, такое, от которого уже почти невмоготу.
Самому-то мне ничего, упрямо возражал он. Только душа моя — как вечная арена. Я должен справиться со своим надрывом, и я справлюсь. Не сразу, может, это другое дело, но справлюсь. Потому что разобраться в себе — значит защитить себя. Я не могу бесконечно удерживать в руках этот сплюснутый земной шар, который хочет сбросить меня в пустоту.
Но старый знакомый голос, пробудившись, сказал: ты не осмеливаешься. Не хочешь сказать всю правду о себе.
Почему же? Ра почувствовал, что решительность начинает покидать его.
Ты должен осмелиться, требовал голос.
Знаю, что должен... Но я столько потерял...
И еще можешь потерять. Можешь все потерять, настаивал голос.
Что — все?
Воздух... Жизнь...
Ладно, не перечисляй, известно, что ты хочешь сказать. И не угрожай.
Через какое-то время разговор возобновился.
Ничего у тебя не получится с этим ливом. Зачем ты взвалил на себя ношу, которая тебе не по силам?
Не взвалил я, он сам явился.
Ра боролся с собой. И Уме тоже боролась. И никому не было проку от этой борьбы, разве что только им самим. После всего, что стряслось, и лив этот вряд ли был самой подходящей находкой, ведь и в его истории мало было веселого, что могло бы поднять настроение, помогло бы забыть собственную беду. Рождение Акке затягивалось, он никак не хотел приходить в этот мир, будто догадываясь, какие тяжкие испытания его ожидают.
Ра хотел разделить его на части, такие мелкие, какие только возможно, а потом снова собрать. Ведь и Акке, этого честного мужа, тоже раздирали внутренние противоречия. И так случилось бы с любым, кто попал бы в его обстоятельства. С одной стороны — все старое, ливское, родное, языческое, с другой — монастырь с его садом, божьим словом и христианской кротостью. Он не мог не разрываться на куски. Даже в том случае, если не был особенно впечатлительным. Наверняка он нес в себе конфликт между своим и чужим, между свободой и рабством. Этот человек нес в себе трагические противоречия, он был поставлен перед выбором.
Всю зиму провозился он с Акке, а результат был неутешительный: работать не мог, а без работы было и того хуже, он не находил себе места, как дес, неожиданно потерявший хозяина. То и дело он сбивался на воспоминания, рылся в мелочах, переживал случившееся. Это было мучительно. Потому и принял он приглашение Йоханнеса, совсем чужого ему человека, как нечаянную радость.
Ближе к весне у них с Уме произошел такой разговор:
— Ни о чем другом просто не могу думать.
— Всю зиму возишься ты со своим ливом. Оставь его в покое на время, вот увидишь, дело поправится.
— Я-то бы оставил... А подсознание все к нему возвращается. Ни наяву, ни во сне нет покоя. Не кто-то ведь за меня думает, а я сам...— Голос его прервался, но он в ярости продолжал:— И никому до этого дела нет, хоть на перекрестке кричи!.. Понимаешь ты меня?! Ничего мы не можем изменить! - Он почти кричал.
Темно стало в мире, вспомнились ему слова блаженного Августина. Темно нам двоим. Но он ничего не сказал, пожалел и о том, что сорвалось с языка. Он увидел, как застыло лицо Уме, как ввалились у нее щеки. Он отвернулся. У него внутри будто запеклось что-то. Холодным обручем сжало сердце и давило все сильней. Им завладели страх и отчаяние
Я должен это забыть. Забыть и зарыть в себе, как тогда на улице зарыли наконец траншею коллектора.
Но забыть было для них выше сил. Ведь там же, поблизости, на тихой соседней улочке в один из осенних вечеров все это и случилось.
Ра тогда как раз готовился к работе над своим ливом В старом номере «Языка и литературы» он нашел статью профессора Лео Тийка, где тот сравнивал имена эстонцев с острова Сааремаа и фризов с Гельголанда. Поразительно, что многие из них совпадали с именами ливов, которые при водит Генрих Латвийский. Если вдуматься, в этом нет ничего удивительного, это лишь подтверждает тот факт, насколько подвижны, общеприняты были мужские имена и сколь интенсивны были связи древних ливов с их соседями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48