Алар только усмехнулся.
Этой ночью родился новый месяц, а Ра так и не сомкнул глаз, ворочался с боку на бок, все думал, как там Уме одна в городе. Теперь ему казалось, что он бросил жену на произвол судьбы.
Рано утром он выглянул в сад, увидел там агронома в халате. Ра махнул ему и сошел вниз.
— Вот о правосудии думаю,— начал агроном.— Судил вроде по справедливости, а что вышло: одна доярка другую сожгла...
— Вы все сделали, что от вас зависело,— поспешил Ра успокоить агронома.
— Сделать-то сделал, а какой результат? Одна в могиле, другая в тюрьме. Хочешь не хочешь, а тень на меня ложится. Случилось-то все сразу после разбора дела. Пальцем никто на меня не укажет, а тень ложится.
— Зачем же мучить себя понапрасну, вину на себя взваливать?
— Я не взваливаю, я на дело смотрю как есть, как и всем оно видится. Да пропади он пропадом, этот коровник, не было
бы суда, ничего бы и не случилось, так народ считает. Через несколько дней после всего этого встречается мне Калью Тыниссаар, на взводе, конечно, как всегда. И говорит: «Где только Хельге-бензин откопала? Все я понимаю, а этого — не могу понять...» Как да где —какая теперь разница! Почему его жена такое сотворила — это его ни на грош не волнует. Его интересуют только технические детали преступления. Не мотивы, не душа. Внешнее, а не внутреннее. Что человек сгорел, это его не трогает... Да вот еще, дети... По-ихнему посмотреть, я мать у детей отнял. Вернее — обеих матерей. Что из того, что у Майре Мартин дети в детдоме. И потом, люди думают, я еще и Тыниссааров семыо разрушил! Что она распалась давно, что никогда, собственно, семьей и не была, это теперь не интересует никого, правду никто знать не хочет. Да о какой семье тут говорить, если муж с самого начала по другим таскался. И не с тех.пор это началось, когда Майре здесь появилась. Калыо и раньше гулял на деревне, как племенной жеребец. Одной мужней жене ребенка сделал, когда муж в больнице лежал в нервной горячке. Конечно, дело это личное, да вот нет же! Муж потом ко мне приходит: нельзя ли товарищеский суд устроить? Я хотел было отшутиться, говорю: колос зреет, и дай только бог хорошей погоды, какой с дитя спрос, товарищеский суд за это не наказывает. А хотите, идите в народный суд, пускай анализ крови сделают, что ребенок не ваш, алименты назначат. А тот говорит, как я пойду с таким деломг стыдно. А стыдно, так помиритесь с женой, растите молодого Тыниссаара, ну вроде подкидыша. Так и вышло... А Хельге- то самой каково жилось? Вот и не выдержала, схватила ведро с бензином... Вот вы еще говорите: честолюбие... По нельзя же того оправдывать, кто из-за честолюбия облик человеческий теряет, надувается, как лягушка, аж лопается.
— Нельзя печаль оправдывать, нельзя,— сказал Ра, и эти слова ему самому болезненно сжали сердце.
Йоханнес заерзал в своем кресле.
— Правосудие всегда печально. Но кто-то же должен этим заниматься, иначе жизнь наперекосяк пойдет. Правосудие приводит к печали, печаль — опять к правосудию, иначе ее не одолеть. Печальному терять нечего, только правда может вернуть ему радость.— Он вытянул из-под пледа ноги в белых шерстяных носках.— Вы не задумывались, почему на земле вообще ни разу не восторжествовало царство справедливости?
Этот вопрос застал Ра, пребывавшего в роли отца-исповедника, врасплох.
— Царства справедливости?.. Нет...— пробормотал он.
— А потому что счастливых слишком много. Громко, назойливо радующихся. Такая радость легко уживается с ложью, поиски правды ей только помеха.
— Правду искать никогда не было безопасным делом,— напомнил Ра.
— Верно... А могут ли эти счастливые проникнуться чьей-то печалью? Вряд ли, видимость одна получится. Ведь тогда придется правду искать, а это труд тяжкий, душевные муки, угрызения совести. А кому это надо?..
— Но без этого правду не найдешь...
— Да. Так, кажется...
— А если печаль до того дойдет, что и жить не захочется? Какая тогда от правды польза?
— Может и так быть, это случай особый,— согласился агроном.— Когда ничего уже не надо. Когда все равно.
— Не когда все равно, а когда все станет слишком близко к сердцу,— уточнил Ра.— Так близко, что должен уйти.
Агроном смотрел молча. Потом сказал:
— Давайте погуляем немного, я встану. Надо к ходьбе привыкать, а то ноги затекают от бесконечного лежанья.
Однажды Йоханнес сказал:
— Знаете, я ведь тоже журналистом был. На машинно- тракторной станции была газета. Я только школу окончил, взяли на работу. Со средним образованием там не было никого, ну и поставили корректором. Художеством тоже слегка занимался, карикатуры рисовал. Для сбора материала выезжали на места или с проверкой ездили, если сигнал приходил. В колхозах такое видали, о чем и писать нельзя было, у нас в газете только про ремонт тракторов писали, про передовую агротехнику. Были сами по себе, газета подчинялась политотделу, а он в дела не вмешивался. Однажды в мастерской устроили собрание. Приходит начальник политотдела, спрашивает, почему ремонт плохо идет. Трактористы говорят: «Компрессии нет». А он говорит: «Идите на склад, возьмите!»... Газету печатали в Тарту, в типографии «Коммунист». Потом назначили меня ответственным секретарем. Корректором тоже работал, на двух должностях. Два раза в неделю приходилось в Тарту ездить, на всю ночь, пока к утру газету не выпустим. Ездили на трофейном «виллисе». Была у меня и пишущая машинка, тоже трофейная. В Луунья, пока ждал парома, ставил машинку на колени и отстукивал заметки. Отец мне сказал: иди учиться, сынок, хозяином будешь. Неученый — он всю жизнь батрак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48