С тем, как лихорадочно копал песок и землю — когда-то он делал это машиной, а теперь вручную,— чтобы найти мертвое тело своего единственного сына. Невдалеке шумела городская магистраль, шумела днем и ночью, будто история всего мироздания с шумом и грохотом проносилась мимо. И когда лопата наткнулась на резиновый сапог мальчика, он проклял весь мир.
Примириться с землей, которая дает и отнимает назад.
Примириться с тем, как копал землю, машиной и вручную.
Примириться с комьями глины в ванне у жены, в которые она день за днем пытается вдохнуть жизнь.
Примириться с тем, что есть, и с тем, чего нет.
Кто это сказал — Уме или Акке:
— Пустые места диким мясом обрастают...
Акке отправился в дорогу.
Последняя или предпоследняя это была его дорога или же только очередное странствие в нескончаемом пути к миру и к самому себе, трудно было сказать. Не знали этого и те несколько премудрых мужей, по чьему приказу он отправился в путь.
Однажды рано утром перед восходом солнца в бедной хижине, где жил Акке, появился рыжеволосый Койбас, нарочный. Копье он оставил за дверью. Еще двое человек ожидали на дворе. Если бы монах в этот ранний час открыл дымовое окошко, он увидел бы ожидавших — на одном был пояс с бляшками, а на втором серый домотканый зипун. Они стояли молча, прислушиваясь, что происходит внутри.
Но там не происходило ничего необычного. Койбас стоял в открытых дверях, в слабом утреннем свете. Прямо на уровне его головы на Акке уставились, точно пустые глазницы, три дырки от выпавших сучков в еловом косяке. В синих глазах молодого рыбака стояло хмурое любопытство: вон как, оказывается, живет наш новый священник. Акке сидел на лавке и грыз сухую горбушку; на нем была изношенная до дыр ряса августинца, в сумраке светилась его выбритая тонзура. Где- то на бревенчатой стене, в пахнущей дымом темноте жужжала муха. В этой крохотной избушке Акке показался парню выше ростом и костлявей, чем был на самом деле. Койбасу вспомнилось: такой же высокой и худой была и его мать Гудрун, которая умерла в прошлом году от чумы вместе с мужем, младшим сыном и восьмилетней дочкой и была сожжена в священной роще. Это сходство он заметил сразу, как только поздоровался. Никакого зла он не таил на этого монаха, да и с чего было таить? Он с детства привык слышать это имя, как только разговор заходил об их старейшине, о христианской вере и о войне. Время было такое, что редко когда не заговаривали об этом. Старшего их сына считали погибшим, и теперь старики немало подивились, когда он вернулся христианским священником. Он был вроде бы ливом, а вроде и нет. Речи, которые он вел, поневоле озадачивали. Конечно, он был ученый человек, где уж понять его простому рыбаку. Никакой гордыни он не выказывал, терпеливо объяснялся с каждым, кто не избегал его. Непонятно было, за кого его принимать. Время было смутное. Люди в железных доспехах заняли их селенья, наложили новые подати, бренчали оружием, распевали свои громкие песни, пили медовуху и устраивали в лесах охоту. Ливы переполошились: земля зашаталась, стала уходить у них из-под ног, точно трясина. Койбас был рыбак, и такое чувство было ему
хорошо знакомо. Чем дальше, тем больше прибавлялось пришельцев, хотя ливы по-прежнему возделывали свою землю, распахивали пожоги, разводили скот, добывали птицу и рыбу.
А может, это был сказочный морской царь — тот, кто сидел теперь перед ним на лавке и стряхивал с одежды хлебные крошки? Вряд ли. Краюха его была куда как мала, какие уж тут крошки. Чудной человек был этот Акке. От него веяло чем- то таким, что внушало страх и уважение. Он призывал к невозможному. Те, кто приходил его послушать, думали, что он будет хвалить орден и превозносить рыцарей, а он говорил о боге, но больше всего — о человеке.
Ох, нелегкое дело выпало Койбасу! Куда проще по заводям загонять в сеть остроносых щурят, это сподручнее. А тут — как животное убивать, препоганое дело. И делать его надо побыстрей, а то вовсе не сделаешь. Парень шумно втянул воздух широким носом, расправил впалую грудь под домотканой рубахой.
— Идем с нами. Так старики приказали.
Койбас думал, что монах начнет возражать, и прикидывал, как ему быть в этом случае. Но Акке лишь молча смотрел на него пристальным взглядом, под глазами у него наметились мелкие морщинки. Под правым глазом темнело родимое пятно, придавая лицу ироническое выражение.
— Сейчас?
— Да, сейчас.
Акке встал, зачерпнул ковшиком воды из кадушки, напился. Он был готов идти.
— Возьми свои вещи.
— Это тоже приказ? — с прежним спокойствием спросил он.
~ Да.
Что у него было из вещей? Четки, ларец с предметами таинства, в котором были: крест, покрывальце, чаша для причастия; все это принадлежало не ему, а приходу. Латынь и поучения святых отцов были у него в голове, в нем самом — самое ценное, чем он обладал.
— Старейшины хотят поселить меня в новом месте?
На это рыжий не ответил.
Молча они вышли из хижины. Скрипнули рассохшиеся доски, когда Койбас прихлопнул плечом дверь этой убогой, как и все вокруг, избушки, некогда принадлежавшей старухе по имени Вайва.
— К Овечьему камню,— сказал Уссо, один из ожидавших снаружи, не ответив на приветствие.
Акке двинулся вперед. Вставало багровое солнце, в воздухе пахло спелым колосом. Он шел вдоль леса по направлению к Койве. Три человека с копьями в руках шли следом.
Там вдали на пригорке стоял когда-то родительский хутор! Большая осина была еще жива, дерево детства. А хутор сгорел.
Куда ступит чума, там следом подымается бунт. Турайда опять восставала, ливы делали очередную отчаянную попытку освободиться от чужеземцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48