нельзя уходить от игры воображения. На того, кто устрашился, нет никакой надежды. Он будет лжесвидетельствовать, он не свободен при установлении истины, он связан, он то и дело, во всех смыслах, перегибает палку.
Нужна ясная голова и теплое сердце.
Почему не горячее?
«Горячее сердце» — это заемное понятие, преувеличение, чуждое эстонскому характеру, это понятие другого народа.
Лучше уж «пылающее», обозлился он сам на себя.
Вернувшись на опушку, он остановился и долго глядел в раздумье на хутор. Окруженный вдали со всех сторон лесом, тот, казалось, затерялся тут посреди полей. Это был, пожалуй, хутор новопоселенца, в свое время построенный на отдаленном мызном поле. Замкнутый горизонт действовал на Ра ободряюще, вселял надежду. Уводил отсюда один-единственный проселок. Тут он как у бога за пазухой. Здесь ему выпало бороться с безысходностью, с утерянной было верой в жизнь. Это важно, всего важнее — как тут ему. Так же, как до приезда, или лучше? Это для него главное.
Но думать об этом больше не хотелось. Лучше отдать себя во власть природы — ветру, солнцу, птичьей песне, покою и тишине, царившим вокруг. Если все это способно помочь, то поможет, другой надежды нет.
Он заметил: из трубы подымается синий дымок. Дым все крепчал, все смелее вливался в утренний воздух. Блестело на солнце его, Ра, чердачное окошко. На самом деле там была целая квартирка, комната с кухней, выкрашенные в веселый светло-желтый цвет. Из комнаты вела дверь на балкон с таким же светло-желтым настилом.
— Ну как, нравится?— спросила хозяйка, показав ему комнату.
— Очень...— кивнул писатель. И тут же добавил, опасаясь, чтобы его не сочли неблагодарным: — Я вообще-то не больно разговорчив, вы не обращайте внимания...
— У меня муж такой же, — улыбнулась Айя. — Бывает, неделю слова не вымолвит. Да его и дома-то почти не бывает, все носится. Так и живет в своем газике...
Йоханнес собирался на работу. Не спеша отворил ворота, чтобы выгнать машину.
Ра обрадовался непонятно чему, будто кто на ухо шепнул ему хорошую новость. Словно мальчишка, запрыгал с ноги на ногу.
Да, вот он как звенит, мир, вот как!
Но надо работать.
Придя к себе, он сел за стол, вынул чистый лист бумаги. Вот его пашня, его поле битвы. Но воодушевление прошло, снова им завладевала тревога. С помощью своего героя он рассчитывал победить отчаяние. Только с ним, иначе никак.
Опять, значит, Акке этот рослый русоволосый лив с глухим, как из бочки, голосом. Конфликт был растворен во всем — в человеке, в обществе, во времени, в котором он жил. Его образ приходилось собирать по крупицам, очищая от
пыли, от предвзятостей, от неизвестности. Путь от догадок до цельного образа был долог, так же долог и трудноуследим, как путь гонца в дремучем лесу. Но Ра должен был ступить на этот путь, иного выхода у него не было. Это было необходимо, он чувствовал это нутром. Всю зиму он бился над этим, но ничего не мог сделать, был не в состоянии: мысли снова и снова возвращали его к несчастью, перебирали подробности, вызывали в памяти картины, которые они с женой изо всех сил старались забыть.
И теперь этот лив должен был помочь ему. Потому что и он повинен был в его душевном смятении. А может, и в самой трагедии. Ведь именно в тот вечер, когда стряслась беда, Ра нашел ему имя, более того — дал ему жизнь. Акке явился в этот мир, а Юри его покинул; связь между ними — это связь между жизнью и смертью. И никуда от этого не денешься, и что с того, что первый — всего лишь плод вымысла, а второй — твое дитя, плоть от плоти твоей.
Ра собирался с силами, чтобы пуститься в дорогу, углубиться в историю, погрузиться в нее с головой.
Высокая, мощная стена отделяла его от Акке, сына одного из ливских старейшин. Он шел на приступ, но там его не ждали ни кипящая смола, ни остро отточенное копье, ни каменный топор, с успехом еще применявшийся как боевое оружие в тех давних войнах; его ждала там кромешная тьма. Собирая по крохам скудные данные, призвав на помощь все свое воображение, изо всех сил напрягая взгляд, он пытался через эту стену заглянуть в лицо людям, давным-давно канувшим в небытие.
Крестовый поход, вскоре превратившийся в междоусобную войну, принес народу многие страдания, разруху, нанес ему тяжкий моральный урон, но вместе с тем и пробудил его от сна. Многих, кто тихо жил своей обыденной жизнью, кто был равнодушен к богам, исполняя лишь обычаи предков, нашествие крестоносцев встряхнуло и пробудило, заронило в душу непонятную тревогу, увлекло за собой. Чуждые понятия не доходили до их сознания, их мучили, истязали духовно и физически. Но от своего привычного оцепенения они очнулись.
У Акке как у проповедника Христовой веры было перед чужеземцами огромное преимущество: тут была его родина, дух ее он впитал с материнским молоком. Годы отсутствия не пригасили в нем образа родной Ливонии, скорее наоборот — его взгляд после возвращения сюда стал острее, ведь земля подает тайные знаки тому, кто с нею в родстве.
Пробудить в человеке духовное — всегда дело невероятно трудное, неблагодарное, а порой и вовсе безнадежное.
Весь вопрос тут в альтернативе: проповедовать или не проповедовать? Нет или да? Акке испил слишком сильного яду, он стал одним из самых просвещенных ливов, хотя и был простым проповедником, одним из братьев-августинцев. Несколько лет он учился в том самом Сегеберге, откуда вышел и первый ливский епископ Мейнхард. Возможно, знал он и сурового Генриха Латвийского, хотя тот ни словом не упоминает о нем в своей хронике. Но это ничего не значит. Как часто и позже, вплоть до наших дней, из хроник выбрасывались имена, по той или иной причине не понравившиеся составителю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48