Потому что то, что течь должно, будет течь и само. Если не шуметь веслом, можно неслышно скользить по реке, хоронясь за кустами. Они могут сойти за рыбаков либо за нарочных; за епископских людей их не примешь, по одежке видать; скорее всего они бедняки из какого-нибудь захудалого прихода, христиане, сопровождающие своего священника по какому-то делу. Ни один встречный рыбак не должен догадаться об их истинной цели. А если и догадается, лучше держать язык за зубами, время такое. Другое дело, если встретятся люди в железных доспехах. Тогда Акке придется нарушить молчание, он скажет что надо, должен сказать. А если скажет не то, что Уссо приказал ему, когда спускал лодку на воду, то третий из них, Хибо, все поймет, он у новых господ был в услужении, его на немецком не проведешь. Вот с латынью хуже. Да вряд ли встретишься на реке с каким-нибудь монахом или священником. Всего не предусмотришь, тут дело случая. На худой конец у них оружие с собой. Старый Уссо ухмыльнулся про себя. Один раз, у реки Юмера, куда их послали на помощь
ордену, ему повезло: в последний момент ему удалось вырваться из эстонского кольца и удрать — с обломком стрелы в бедре, который он заметил уже в чаще леса. Долго тогда выбирался. Два года назад это было.
Теперь они шли по реке на лодках, а следом за ними — шел бунт. Трехлетнее перемирие кончилось. Орден пошел войной на эстов, чтобы и на них надеть ярмо Христовой веры. И вот сегодня, именно сегодня ливы подняли восстание.
Они увозили монаха подальше от бунта.
В глубине души все трое питали к нему странное уважение. Что-то из его слов волей-неволей задевало их, но они пытались делать вид, что все это немецкая чушь. На них, тихих и суровых с виду, слово оказывало непонятное воздействие. Внутренний мир их был поколеблен, мысли пришли в разброд: они уже не были настоящими язычниками, но не стали и христианами. Когда Уссо оставался один — под звездным ли небом или в непогоду, или когда в походе у ночного костра им вдруг овладевали страх и сомнения, он тихо, про себя обращался к богу Тааре, и к деве Марии. Это уж его дело — откуда просить помощи в минуту слабости и душевного смятения. Как и все ливы, он был немногословен, помощи просить надо тихо, тайком, крик и шум только выдают твой страх.
Любить ближнего — вот что стучало сейчас в голове у старика, ритмически, с каждым гребком. Странное дело, прямо чудеса! Значит, и тебя, Ниннусова сына, я должен любить, думал он, с опаской и чуть ли не со стыдом поглядывая на спину монаха. Ты не сделал мне ничего плохого, это правда. Не сделал, но приказ старейшин я выполню. А не выполню, кто знает, будет ли тебе от этого лучше.
Один раз Уссо говорил с ним. После разговора старику стало легче на душе. Может быть, только потому, что он нашел человека, который пожелал его выслушать. И он успокоился, насколько это вообще было можно при его беспокойном характере. В словах Акке он нашел подтверждение своей догадке, что крестоносцы и христианская вера — это не одно и то же. Что бог — это бог и что его нельзя обменять на воск или бараньи шкуры. Покуда на земле есть люди, есть и бог в небесах, только называться он может по-разному. «Это в монастыре я Августин, а здесь я все тот же Акке. Или ты не веришь, что я Акке?» — спросил монах, пристально взглянув ему в глаза. Уссо ничего не ответил, сразу соглашаться было не в его правилах. «А если я не Акке? — спросил монах.— Если вообще людей на земле не останется?» — «Коли человек
на небеса уйдет, бог-то останется там? Не будет ли ему там тесно, как в крепости, набитой беженцами?» — «Вряд ли человек поднимется так высоко, что приблизится к богу. Бог всегда будет недостижимо высоко и далеко. Прежде чем мерить господа своей меркой, человек должен стать самим собой, а это очень трудно. Самим собою стать не может почти никто».— «Почему не может? Как это — самим собой?» — «Вот гляди, Уссо. Ты существуешь, верно? Ты живешь, ходишь, рыбу ловишь, точишь топор...» — «Огонь развожу, варю похлебку...» — «Разводишь огонь, варишь похлебку... Но ты не знаешь, почему ты существуешь».— «Не знаю, верно». Уссо был озадачен. «А почему не знаешь? А потому, что ты — как это сказать по-ливски? — не получил вести о самом себе, тебе не сказали, кто ты есть».— «А кто скажет?» — «Бог».— «А почему Таара не скажет?» — «Таара дает весть через животное, которое приносят в жертву в священной роще, но он сам этого не знает, потому что для него нет разницы между добром и злом».— «Нет, знает! Дал же он знак, и люди с Вяйны убили епископа Бертольда!» — крикнул Уссо, сверкнув глазами. Монах лишь терпеливо улыбнулся на это.
Койбас впервые участвовал в таком важном деле и поэтому очень старался. Руки сами делали что надо, орудовали веслом, направляя лодку, но под его огненно-рыжей копной волос творилось нечто другое. Он мечтал об одной девушке из Сатеселе. Ее милый лик скользил рядом по воде, все время был рядом. На прошлой неделе его посылали в Сатеселе с секретным известием — ночью, в тиши и во тьме, чтобы не увидел вражеский глаз и не услышало вражье ухо. Там в доме старейшины он ее и увидел, она там прислуживала. У нее были белые волосы и зеленые, цвета морской воды, глаза, и она так на него посмотрела, будто он был старейшина или знахарь,— на него, сына бедного рыбака! Этот взгляд всю душу ему перевернул. Эх, поскорее бы стать настоящим воином! Копье, дубинка, ливский топор, шведский меч так и играют у него в руках, умело делая свою ратную работу; где он пройдет, там враги вповалку лежат... Эти мысли совсем преобразили юношу. Над водой, блестя крылышками, летали синие стрекозки, ольховые листья плыли по воде, а с кустов обрывались в воду все новые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48