Солнце стояло на юге. Теперь она, голубушка, доит коров, растроганно подумал парень. Что-то белое и зеленое мелькало у него перед глазами. Он почувствовал, что хочет ее. Как бы он с ней играл, как безумствовал бы на ложе! Как только вернусь, сразу пойду взгляну на нее, если будет удача, решил он. Пускай я и бедный парень. Будем вместе рыбу ловить. И никому я не дам ее в обиду! Тут он вспомнил, что не знает даже ее имени. Он видел ее всего один раз, когда она принесла питье в ковше. Там, в доме у старейшины Сатеселе, он, гонец, получил глоток медовухи, вон как расщедрился этот лысый толстяк. Ольховая листва все падала в воду, некоторые листки отставали, пропадая за поворотом реки, другие крутились на воде, прилипали к веслу. От кустарника несло горьковатым осенним духом. Парень был наедине с водой, солнцем, ивняком и ольшаником, руки заняты веслом, мысли — девичьими глазами цвета морской воды. Оставались позади луга, покосы, перелески; щука гоняла плотву, а та, серебряно блеснув, выпрыгивала из воды; окунь хватал с поверхности комаров. Тихий, томительный путь вниз по реке ранней осенью тысяча двести двенадцатого года. В тот самый день, когда ливы подняли восстание. «Таара, помоги!» — подумал парень. Вот она уже подоила коров, выходит из загона. Ноги в навозе, вытирает их об ромашку. Я ее хочу. Она об этом еще не знает. А может, догадывается? Она, в том доме, ее взгляд, один-единственный взгляд в полутьме.
Лето было сухое. На солнцеворот обильно пролились дожди, и люди в деревне, точа косы, загоревали было, но все обошлось: и сено и хлеб скосили при доброй погоде.
Вот добрались и до брода.
Где брод, там дорога, а где дорога, там люди. Где люди ходят, там может ходить и враг. Немцы в одиночку ходить не осмеливаются, всегда гурьбой. Если встретятся воины, надо грести в кустарник, и как можно скорее. Чем болотистей берег, тем надежнее, там близко не подберешься, а подберешься, так и своей шкурой рискуешь. По воде путь безопасней, чем по земле,— не оставляешь следов. Да и пленника на земле труднее спрятать, если будет погоня. Так размышлял в своей лодке Хибо, третий из ливов. С испугом он почувствовал вдруг, что его лодка садится днищем в песок. Он усиленно заработал веслом, настороженно оглядываясь, не таится ли, не ровен час, враг за кустами. Другие, миновав опасное место, уже выгребли на чистую воду, а он все еще копошился на мелководье. Озлобясь, он с проклятиями плюхнулся в воду, так что нос лодки задрался высоко в воздух, и, поднатужась, стянул лодку с мели. Лодку-то стянул, а сам — ох, беда! — чуть не по колено увяз в донном иле, забарахтался, прислушался, не слышно ли где подозрительного шороха,— и выпустил лодку из рук. Та спокойно поплыла вниз по течению.
Низкорослый Хибо лишь махал руками, не осмеливаясь ни голос подать, ни броситься догонять лодку. Старый Уссо заметил его беду и окликнул задумавшегося Койбаса: «Помоги Хибо!» Парень, будто от сна очнувшись, направил пустую лодку к берегу и придержал там, пока Хибо, ломая кусты, подоспел к месту и сел в лодку. С шумом поднялась из осоки утка; от испуга Хибо вздрогнул и крепко выругался.
Задумчиво наблюдал за всем этим Акке. Если бы он решил бежать, этот толстый коротышка ему не помеха... Да, из Риги через сожженный родной хутор и дальше по Койве к морю — вот его путь.
Скользя в лодке мимо желтеющих осок, где время от времени попадались на глаза то кулик, то кроншнеп, монах думал: если бы я шел впереди, им трудно было бы меня поймать. Если бы, конечно, у них не было оружия — копий и самострелов. Со старым Уссо, который познал языческую радость от убийства епископа, во всяком случае шутки плохи.
Он вовсе не жаждал еще небесного блаженства — если оно вообще ему когда-нибудь суждено. И куда бы он тогда направился? Поплыл бы в Ригу, к епископу Альберту, если не схватят где-нибудь восставшие соплеменники или вообще не отправят на тот свет. Церковники — те же завоеватели, и ни на какое особое уважение и понимание рассчитывать ему не приходится. У ливов одна мысль — сопротивляться, убивать каждого, кто попадется в руки. Но не по доброй же воле Акке стал священником, его заложником увели в монастырь. Из-за этого, может, и были старейшины Турайды к нему так снисходительны? И это путешествие по реке следует расценивать как самое легкое наказание?
Будь я один из старейшин, я поступил бы точно так же, вдруг подумал он. Разница лишь в том, что я пришел бы поговорить с монахом, если бы тот оказался ливом, тем более сыном одного из прежних старейшин. Я пожелал бы узнать, как живут люди в тех далеких краях, меня одолело бы любопытство. Хотя какой разговор у предводителя с бедным проповедником, какое дело богачу до рассказов нищего. Скорей верблюд пролезет сквозь игольное ушко, чем богатый видит в царствие небесное. Да и какое дело старейшине до царствия небесного, ему нужно земное, ну хоть волость на худой конец. Кончится крестовый поход, он и примется за свое: власть у ливов усиливается, как и везде. А поскольку тот старейшина все равно не попадет в царствие небесное, то какое мне дело, язычник он или христианин? Почему он, Акке, должен заботиться о спасении души тех, кто гонит его из родных мест?
Может, он и не заботится, но не думать об этом не может, бытие человека он понимает по-христиански, это впиталось ему в кровь и плоть.
Удивительный они народ, эти ливы. На чужбине он думал о них с теплом и нежностью. Могут целый день шуметь из-за какого-нибудь улья, с пьяных глаз разбитого парнями из соседней деревни. И им же ничего не стоит целую деревню вырезать где-нибудь в Латгалии или в Сакала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48