Ниннус втыкает косу коротким черенком в мягкую землю и садится перекусить, темнеет со спины пропотевшая рубаха, волосатая грудь под круглой висячей брошью блестит от соленого пота.
Со свистом срезала коса цветы полевицы в сочной пышной траве; эту добрую косу он хорошо отточил вчера на камне под большой осиной.
Отсутствующим взглядом писатель смотрел на мальчика. Картина косьбы возникла перед ним так явственно, будто он сам там косил, босой по росе, на пороге зловещих времен, когда в Юкскюле построили каменное укрепление и часть вяйнаских ливов, наступив ногой на мечи, признала себя чадами господними и согнула гордые шеи под христианским ярмом. Ничего другого нам не остается, объясняли они. Полоцкий князь, обожравшийся нашей данью, рыбой и медом, аж с бороды течет, получил от епископа Мейнхарда щедрые подарки и позволил всех нас окрестить. Выбор у
нас невелик. Либо русский князь, либо немецкий епископ, либо ни тот ни другой, а зато набеги литовцев.
— Почему так? — спросил Ниннус у старейшин.— Почему не ливы сами по себе?
— Нас мало. Кто нас объединит? Кубесельский Каупо? Или ты, Ниннус, уускюльская куница?
Не скрывая недоверия, они засмеялись.
— По правде говоря, никакого князя мы не желаем, будь он хоть из ливов родом. Хотим быть свободными, как всегда были, — сказали они.
Теперь Ниннусу смеяться пришел черед.
— Свободными? Как вы свободными останетесь, если вам каменную крепость строят? Ее чужеземцы из-за моря займут и вряд ли уж уйдут оттуда. Как немцы с Готланда. Скорее мертвец задом гукнет, чем вы свободу получите!
Вяйнаские плюнули и отвернулись. Но турайдский старейшина не оставил их в покое:
— Почему вы Вяйну не отстояли? Зачем проповедников слушали, зачем позволили им в Ливонии зацепиться? Речи сладки у них, да руки загребущие.
— Кто мог знать наперед...
— Наперед знать? А где ваши глаза были?
Ра почудилось, будто турайдский старейшина говорит голосом его отца.
— Глаза где были! — разгневались юкскюльские.— А что нам было выбирать? На кого надеяться?
— И теперь надеяться не на что! — зло отрубил Ниннус и умолк. Он был в том же положении, что и они, и понимал, что его время еще не пришло. Но оно было уже не за горами.
Таких горьких от собственного бессилия разговоров много наслушался Акке в детстве и отрочестве. Да кто мы, ливы, такие, где уж нам, ливам... Альберт каждую весну приводит из Германии новое войско, а нам подмоги ждать неоткуда. Нам столько сыновей не зачать, чтоб набрать силы против них. Будь что будет. Временами отчаяние сменялось воинственными призывами, и тогда острили копья, оттачивали мечи, конопатили и смолили лодки, разбоем шли на соседа.
Все это промелькнуло у Ра в голове, когда он спросил:
— Ты слыхал когда-нибудь ливский язык?
— Один раз по радио...
— Между прочим, твою маму Айя зовут. Так вполне могли звать какую-нибудь ливскую женщину. Сядь вон ту
да на кушетку. Хочешь, я стихи тебе прочту на ливском языке?
— Да,— ответил мальчик.
Ра прочитал и перевел:
Не могу домой идти, там нас ждет ночная тьма. Птенцы на дереве сидят, на детей они похожи, ноги у них грязные. Осины, ели, сосны, света белые пушинки, приходите днем опять. Мы молим нынче вечером: верните сердце нам, верните дом наш беспечальный.
— Ливов очень мало осталось.— Алар запнулся.— А води еще меньше.
— Да, это верно.
— Они обратно в воду уходят.
— Как это?
— Утонувшие народы. Им придется опять с воды начинать.
— Ты потому так считаешь, что это народы водоплавающих птиц? — оторопел писатель.
— Не знаю... Только на суше они больше жить не могут.
— Почему же, по-твоему, не могут?
Алар встал с кушетки, знаком позвал Ра за собой и открыл дверцу в стене кухни, ведущую на чердак под крышу, которую писатель по своей рассеянности до сих пор не замечал.
— Там всякие вещи ненужные... Но и выбрасывать их нельзя.
Мальчик заколебался, по-детски угловатый и застенчивый. Затем показал на разобранный ткацкий станок, под которым виднелся какой-то ящик. Коричневая краска на нем облезла и облупилась.
— С этим сундучком мой прадедушка ходил на японскую войну,— объяснил Алар.— Замок не работал, я его починил, ничего особенного, только сильно заржавел.
Он стал вытаскивать ящик. Ра помог ему, приподняв раму ткацкого станка. Сундучок подвинулся, оставив за собой в песке глубокую борозду.
Мальчик отнес сундучок на кухню, поставил на два составленных табурета и сказал:
— Идите сюда на свет! — а сам пошел за ключом в по
тайное место на чердаке.— Теперь откроем! — спокойно и торжественно сказал он.
В сундучке оказались всякие вещи, когда-то, наверное, интересные мальчику: старые карманные фонарики, обрывки кабеля, пара шестеренок, назначение которых трудно было определить, сломанный замок с торчащей наружу ржавой пружиной. Сверху лежал перевязанный пестрым шнуром от утюга и вдобавок запечатанный неуклюжей самодельной печатью пакет, в котором вполне мог находиться устав какого-нибудь тайного общества, как это бывает у мальчишек в таком возрасте. На серой упаковочной бумаге было написано коричневым карандашом: «Эту книгу никому читать нельзя».
— Два года здесь лежала,— поведал Алар.— Я ее еще тогда сюда спрятал. Работал в совхозе, упал с конных грабель, лошадь понесла, перескочила через канаву, я под грабли и попал, зубцом ногу поранил. Мама сказала: сиди дома, пока не заживет. Вот тогда я эту книгу и прочитал. Хорошо другой раз одному, читать можно или музыку слушать.
Мальчик сломал печать, размотал провод. Из бумаги появился «Белый пароход» Чингиза Айтматова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48