— захныкала девочка.
— Там папе она нужней,—ответил Ээрик.
Со двора послышался горький плач. И Айн тоже бросился брату навстречу, но запнулся за плитку на дорожке, растянулся и заревел — больше от жалости к себе, чем от боли.
— Иди к Айну, успокой его,— Ээрик погладил Пилле по голове.
— Ну как? — спросил опечаленный Ра, когда девочка отошла.
— Будем ждать. Будем надеяться,— коротко ответил студент.
Сон Ра:
Отец стоял на большой куче мусора — дома, за господским парком, за массивным, красного кирпича батрацким домом, где у каждой семьи была комнатушка с плитой, поделенная ширмами на несколько частей. На самом деле там должен был виднеться бывший господский дом, двухэтажный, оштукатуренный, с ослепительно белыми стенами, в котором с осени тысяча девятьсот двадцатого года помещалась школа; дирекция совхоза была рядом, в бывшем доме управляющего. Когда Ра обернулся, вместо господского дома он увидел огромный муравейник, из которого, подобно дулу пулемета, торчала толстая водопроводная труба.
— Теперь земля моя! Сирень тут посажу! — радовался отец.
Ра заметил, что на нем синие джинсы, а пиджак — от костюма из английской шерсти, купленного у Мярта Янеса, тот самый, в котором он снялся для фотографии, столько лет провисевшей в правлении на Доске почета. Отец засмеялся. Слишком громко, пожалуй, для такого человека, каким он был,— неулыбчивого и подозрительного. Вдруг смех его пресекся, лицо опечалилось, глаза сощурились, в руках у него оказалось проволочное лассо; он накинул лассо на сына и стал, кряхтя, подтягивать к себе:
— Ну и крепкий же у тебя корень!
Этот сон напомнил Ра один давний осенний вечер. Уже смеркалось. Отец вернулся с поля, весь в грязи, вымотанный
погрузкой тяжелых, забитых глиной ящиков с картошкой. Он сел на скамейку возле порога, стянул облепленные тяжелой глиной кирзовые сапоги.
— Всю жизнь у кого-то в подчиненных! — в сердцах сказал он.— Будь хоть в какое время, хоть какая власть! Вот не заболей я тифом в девятнадцатом году, послали бы меня на фронт, потом вышел бы на поселение, землю бы получил...
Он с завистью оглядел окруженные живой еловой изгородью хутора новопоселенцев, вставшие прямо посреди бывших господских полей. Хорошо они гляделись там, с самых времен постройки. Теперь в них один за другим зажигались огни. Отец плюнул в сердцах.
— Ты же не батрак, ты совхозный рабочий,— возразил сын. Он сам уже тогда работал на экскаваторе, а по субботам приходил домой.
— Да, рабочий! Название одно! У других в подчинении! Батрак, да и только!
— Ты после войны сколько лет на Доске почета. Уважаемый человек, премию получаешь, на собраниях в президиуме сидишь, настоящий передовик,— попытался успокоить его Ра.
— Да, премии, президиумы! — отмахнулся старик, презрительно сощурившись.— Только и знай, что других вытягивать. Как затычку, в любую дырку суют... Я бы уже двадцать лет хозяином был!
— Ну и попал бы в «Кайтселийт». И заставили бы при немцах в облавах участвовать, парашютистов ловить. И кто знает, как бы все вышло, был бы теперь живой или нет...
Но отец как топором отрубил:
— Да хоть в Сибирь! Хоть в могилу! Но я бы х о з я и - ном был! А уж этого-то никто бы у меня не отнял.
— Это ты теперь, задним числом говоришь. Хозяйская доля тоже горька бывает.
На сей раз отец не ответил своим обычным «может быть» . В бессильной злобе он забросил грязный сапог под лавку и отвернулся. Ра стало жаль отца. Ни за что ни про что огорчил старика. Незачем было его мечту разрушать, вернее — воспоминание о мечте.
На следующий день было солнечно, ветрено. После обеда они пошли заготавливать сено для коров — Ээрик, Алар, Ра и еще один пожилой рабочий на тракторе.
Писатель устроился наверху. Тракторист вопросительно посмотрел на него, но ничего не сказал.
Сомневается, умею ли, подумал Ра.
Принимая охапки сена и разравнивая и на возу, он вспомнил, как учил его отец: «Сперва четыре угла делай! А потом уж в середину. Завсегда сперва углы, тогда воз будет что надо!»
Березы раскачивались над пустым муравейником, ветви свисали почти до самой земли. Теплый, ласковый ветер шумел в светлой листве, из-за облаков проглядывали слабые случайные лучи солнца.
Светлая печаль шумящих березовых крон напомнила фортепианный концерт Эдуарда Тубина.
Будто что оборвалось в нем. Не находя себе места, Ра бродил взад-вперед по проселку, потом свернул к лежащей невдалеке чаше озера. Но и озеро не принесло ему ни радости, ни успокоения, только еще более растревожило своей малостью и обычностью. На холмике у самого берега ветер взметнул пепел от костра, который жгли здесь в Иванову ночь, подхватил и развеял. Казалось, ветер просто развлекался. Такое легкомыслие сегодня огорчало. Ра повернул назад. Прогулка на сей раз не принесла отдохновения, наоборот, еще больше его сжала тоска.
Сердце ныло. Все дни после того, как у Йоханнеса случился инфаркт, Ра бродил с таким чувством, будто лишился вдруг привычной опоры. Тот, от кого он незаметно для самого себя черпал жизненные силы, неожиданно был сломлен. Он никогда не считал, будто Йоханнес или Айя менее чувствительны, чем он; он понимал: они не привыкли выражать свои чувства словами и потому не говорят о своих бедах и горестях, не твердят о них сплошь и рядом; он понимал, что иная, чем у него, деятельность, другая работа, контакт с землей дают им необходимое равновесие. И вот теперь та самая земля, которая придавала агроному сил, а через него и в писателя вдохнула веру в жизнь, отняла у Йоханнеса последние силы.
Тут виной условия, в которых агроном работал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48