По ночам Ра поднимался слушать, как поет соловей. То ли потому, что он вырос в местах, где этих птиц было мало, то ли слух его не был подготовлен,
но он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь раньше слышал такую страстную, неистовую песню.
Соловей оголтело славил весну, первобытную радость жизни.
А черная птица, где она теперь?
Растворилась птичьем пенье, в весеннем воздухе?
Это была единственная птица, о которой он ничего не желал знать.
Мы разные аппараты, волны не совпадают, сказал он кому-то, кто с одинаковым успехом мог быть и черной птицей, и Уме. Или никем. Или молодым ливом Акке. Все они терпят одну беду, сидят в одной лодке, и это мог быть их собирательный голос.
Он печалился об Уме, об Акке, о себе.
О людях, о хуторах, о городах.
О тех, кого уже не было, и о тех, кто был рядом.
Он печалился о том, что скрыто внутри человека, и о том, что прячется за облаками.
Там, где одному чудится голос беды, другой услышит лишь грубую шутку.
Но грубость и равнодушие не признаки жизненной силы и никогда не были ничем иным, как грубостью и равнодушием.
В доме было тихо. Семья агронома спала. Они были здоровы и веселы. По крайней мере казались такими.
Пока что, мелькнуло у него в голове.
«Но придет погибель»,— зазвучали в ушах слова лива.
Эти зловещие слова так его напугали, что он вскочил с постели и подошел к окну.
В детстве он боялся северного сияния и зимними вечерами не осмеливался выйти на двор, когда в небе над мызой пробегали цветные сполохи, предвещавшие, как говорили старые люди, либо перемену погоды, либо несчастье, либо то и другое вместе. Время тогда было военное, опасность была повсюду, А теперь-то откуда взялась эта боязнь пространства? Сердце тревожно сжималось в груди, как только разгорался закат, появлялись первые звезды. Возникало жуткое ощущение, будто атомная бомба уже летит к цели, еще миг, и она взорвется, и все исчезнет — и этот беззащитный хутор, и сверкание звезд, и весь мир, и тогда наступит вечный, нескончаемый вечер.
Он яростно .замотал головой, чтобы прогнать наваждение. Он был в ярости.
День приходит за днем, рот полон золота. Лето отращивает свой желтоватый клюв. Стерлись коровьи копыта, подушечки лап у собак. Лапы в землю зарыв, в золоте утра культиватор стоит, всеми забытый, внимая кукушкам. Со вздохом росток пробивает сохлую почву: там жатвы черный ждет человек с податной книгой в руках.
Агроном слушал, подперев голову руками. Они опять говорили с Ра. В последнее время Йоханнес уже в который раз поднимался вечером наверх — поговорить с постояльцем о дневных делах.
Ра отложил стихи в сторону.
Агроном посмотрел на него долгим взглядом.
— Майре Мартин умерла в больнице,— глухо сказал он наконец.— А стала вроде бы поправляться... В тот раз, в суде, никому и в голову не пришло, не пускать бы больше Хельге Тыниссаар в коровник... Не догадались, что от гордыни своей она уже облик человеческий потеряла. А суд-то и оказался той последней песчинкой, что верблюду хребет переломила. Коротка жизнь человеческая, нам бы постараться, чтоб несчастья в ней было поменьше... Любым словом кого-то задеть можно... А не вмешаешься, так он сам другого заденет... И ты обязательно должен вмешаться.
— Вы не пробовали сон-траву заваривать?
— Нет, а надо бы. Горько что-то на душе. И чем дальше тем больше.
— И у вас тоже? — неожиданно вырвалось у Ра.
— И у меня,— кивнул Йоханнес.— Может, это от усталости.
Он пожелал Ра спокойной ночи и ушел вниз.
Заскрипела дверь. На дворе собака в конуре загремела цепью, что-то зашуршало на крыше. Спускались редкие, теплые сумерки. В открытое окно тянуло запахом молодой травы.
Боязнь вечера — это боязнь пути.
Пилле разглядывала оставленное на подоконнике бритвенное лезвие, которым утром брился отец.
— А что, если стол будет весь из бритвочек? И плита, и кофейник из бритвочек, что тогда? — фантазировала девочка.
— Порезали бы всё.
— И колосья? И дикий виноград? И плиту?
— Брось болтать, Пилле! — сердито сказал Алар; за столом он обычно молчал.
— Всё! Всё бы порезали на мелкие кусочки,— ответил девочке Ра. И мысленно добавил: все, что соединяет жизнь со смертью. Ему вспомнились ночные картины. Сидя здесь, в теплой и светлой кухне, можно было подумать, что их и не было вовсе.
— Папа пришел,— сказал Алар, глядя в окно.
Айя наложила в тарелку тушеные овощи и поставила на стол для мужа.
— Приятного аппетита! — сказал агроном, входя в кухню. Он вернулся из поселка.
— Иди ешь, пока горячее, — позвала жена.
Но он махнул рукой:
— Переоденусь. В районе опять грибная конференция.— Заметив недоуменный взгляд Ра, он пояснил: — Так мы всю эту трепотню именуем.
Сменив джинсы и свитер на светлый клетчатый летний костюм, он присел за стол.
— Листовой гнили зададим сегодня. Ранний картофель уже поражен. Слава богу, самолет достали опрыскивать. Летчик парень молодой, надо бы приглядеть. А времени нету...
Пилле с набитым ртом принялась объяснять, что будет, если с солнца, будто с красного яблока, бритвой кожуру срезать.
Под строгим взглядом отца девочка умолкла.
— Пилле, ешь, пожалуйста, тихо.
Девочка попыталась пересилить себя, как требовал отец, но опять вспомнила про бритвы, которыми можно изрезать и стол, и тарелку, и даже нержавеющий столовый нож, которым отец как раз намазывал масло на хлеб, и неудержимо развеселилась.
Йоханнес побагровел.
— Ты научишься наконец за столом себя вести! — рявкнул он так, что Пилле вздрогнула.— Сколько лет тебя учат, а все без толку!
И, заспешив, поднялся и ушел с бутербродом в руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48