Пробравшись на двор, он услыхал из хлева голоса матери и служанки Доты, девушки-латгалки. Они стояли, разговаривая, около отелившейся коровы. Акке заглянул в хлев. Это была Краснуха, С хрустом она облизывала лежавшего на соломе мокрого теленка, счастливая и озабоченная, поблескивая в темноте лиловым глазом.
Лодку в море унесло, нашу лодку, горевал он. Ни за что не осмелился бы он признаться, что на самом деле произошло этим солнечным утром там на реке.
Ни мать, ни Дота его не заметили, так были заняты теленком. Он пробрался в баню, стащил с себя одежду, выжал и развесил у печки сушиться. Только бы поскорее высохла! Тогда никто не узнает, что он упал в реку. А пока он укрылся старой отцовской шубой.
Но поток не унес лодку в море. Вечером, бродя по прибрежному лугу, он увидел, что она, зацепившись за упавшую в воду развесистую ель, колышется на воде. На днище были видны царапины от камней. Колыхалась река — в этом месте теченье Койвы спокойнее,— и легкая лодка плясала у нее на груди.
Лодка душу свою получает от огня. В день солнцеворота, когда сжигают старые лодки и баркасы. Это он видел: как дым от костра, в котором горят просмоленные ливские лодки, лижет кроны деревьев.
Огонь не ходит просто так, наобум.
Он должен бдеть, покуда гуляет по земле новообращенных, которым господь бог вознамерился оказать свою милость. Его не поразишь так просто из-за куста стрелой, камнем или копьем. Ливы — коварный, жестокий народ, только вчера сказал епископ Альберт.
Как тут не станешь коварным, когда пришел враг, строит замки, обложил поборами, вершит суд по новым законам и делает с народом что вздумается.
Чья сила, того и бог.
А лодка та, опрокинувшаяся вверх дном, не осталась навечно в реке. Когда-то ребенком Акке видел такое: в такую же лодку положили однажды деревянную куклу, христианского бога, и пустили вниз по течению. Койва очистит землю, вода смоет вражью силу, унесет все лишнее в море, так считали рассерженные родичи. Река смыла позор.
Велика природа, а надежда мала.
Надежда крошечна, а природа велика, творение рук божьих.
Он остановился посреди дороги, сдернул с головы капюшон, чтобы остудить утренним ветром лоб, темя, затылок. Позади слабо маячили рижские колокольни и городская стена, а впереди лежала Ливония, земля предков, с серыми амбарами, зелеными ржаными полями, чистым солнцем в вышине.
А слово божье, которое идешь ты проповедовать, не истает ли оно в тебе, как летний дымок? Сквозь молитвенную латынь тебе вспоминаются ливские песни, заговоры от змей, от волков и от ран, все это мощное древнее язычество, так уютно наполнившее твое детство и юность.
Как святой Августин на пути в Рим, он шагает мимо спеющих полей и поет во все горло славу Создателю и вечной радости, так что птицы разлетаются с придорожных кустов.
В ушах у него еще отдаются гулкие, повторенные каменными сводами слова и молитвы. Голос господень заглушает голоса береговых, водяных, ветряных божков, голоса злых духов, всех тех, кому посвящены жертвенные рощи, в честь кого ветки повязаны цветными тряпицами.
Монастырь живет в нем. Бог единый проник в него глубоко. Он идет затем, чтобы принести монастырь своему народу. В душах их и меж ними он возведет одиночество, и чем
выше и горделивей будет оно, тем угоднее господу. Тому, кто пребывает везде и во всем. К кому ведет одна-единственная дорога. Одиночество никогда не бывает полным, но он его все-таки возведет.
Одиночество, но вместе с тем и единство. Милосердие и сплоченность.
Потому что он выполняет свой долг.
Потому что строить лучше, чем разрушать.
Потому что он был заложником. От этого трудно избавиться, это у него внутри.
Ибо сказано:
Вот, я сотворил кузнеца, который раздувает угли в огне и производит орудие для своего дела, и я творю губителя для истребления.
Потому что в ушах у него еще звучало напутствие брата Иеронима, когда он в последний раз завтракал в монастырской трапезной:
— Всей душой жаждай вечной жизни, вот истинное здание.
Он натянул капюшон и быстро зашагал дальше.
Если б печаль была кем-то выдумана... Но нет, это вовсе не выдумка.
Весь день пробыл Ра наедине с ливом, беседовал с ним. После ужина он рассеянно поднялся к себе наверх. Снизу доносились детские голоса. Пилле, дочка агронома, плакала и капризничала, никак не хотела идти спать. Слышался добрый, терпеливый голос Айи.
Когда Йоханнес вернулся после дневных разъездов, Ра спустился вниз и поспешил на двор. Агроном как раз запирал гараж.
— Хочу с вами поговорить,— с трудом выдохнул Ра.
— Сейчас, ночью?
— Да, сейчас.
— О ливах?
— Да, и о них тоже.
Ра увидел, как горбится агроном, какое землистое у него лицо.
Тогда он сказал:
— В другой раз. Вы устали.
Утром дело стало подвигаться. Проснувшись, он сразу же сел за стол. Лив рождался на глазах. Так же бодро и деловито, как и автор, вышел он ранним утром из рижских городских ворот. Что он чувствовал, когда ворота поднялись кверху и он зашагал в свою родную Ливонию? Что знал он, из какого источника черпал знания о мире и христианской вере? Читал ли он сочинения блаженного Августина? Понимал ли, в каком сложном положении оказался на пути в родные края, где священник умер от чумы, направляясь туда затем, чтобы проповедовать чужую веру своему народу? Людям, которые все воспринимали и чувствовали по-другому? Унижения лишь усугубляют позор побежденных. Печалиться ему или радоваться, ведь он шел домой, где не был столько лет. Босоногим мальчишкой он был захвачен крестоносцами во время жатвы и йотом долгие годы подошвами ног своих помнил этот скорбный путь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48