И он защищался тем, что исследовал Акке.
А теперь и этот щит не годится.
Все. Никакой надежды. С начала и до конца.
Черной волной захлестнуло отчаяние. Нет, не хотел он уничтожать ни себя, ни своего творения. О радости уничтожения может говорить лишь тот, кто сам не испытал этого ужасающего, рожденного безнадежностью чувства. Но воля его вдруг ослабла, еле теплилась, как огонек сигареты во тьме. Не в силах справиться с собой, он схватил рукопись и подавив в себе остатки сопротивления, разорвал листы в клочья. Не свяжись он с этим ливом, его собственный сын был бы сейчас жив!
Мир, который он с таким трудом пытался создать, растаял, стал пустотой. Все напрасно, все бессмысленно! Бессмысленно и напрасно. Дрожащими руками он подобрал с пола клочки бумаги и с испугом уставился на них; он услышал, как кто- то внутри него завопил: нельзя! Это же твой последний оборонительный вал! Если и его прорвут, тогда... Что тогда? Он боялся ответить. Нервы, точно тонкие провода со сносившейся
изоляцией, дали короткое замыкание. Это было невыносимо.
Он перевел взгляд на поле, на дальний лес и долго смотрел, как раскачиваются на ветру деревья. «Кипит ольшаник на ветру»,— вспомнилась строчка из Юхана Лийва. Но не было ольшаника, не было Лийва, был только дальний шум весеннего ветра, солнечный облачный день, когда любое воспоминание приобретает странную окраску и новое значение и, если приглядеться и прислушаться, в ушах поднимается такой гул, а в глазах такая рябь, что все грозит превратиться в сплошной шум ветра, в режущий свет, будто ничего в мире никогда и не было, кроме ветра и света. Как вот сейчас.
Но те лошади — они все-таки были!
...Вслушиваясь в леса и шум, вживаясь в души лошадиные...
Порой ему казалось, что все это произошло совсем недавно, в прошлом году, может, или в позапрошлом, так ясно все стояло перед глазами. И все же это было давно, много лет назад. Так что если бы тогда ничего и не случилось, этих лошадей все равно уже не было бы в живых.
Случилось это на поле с подросшей отавой после сильной грозы. Оборванные ветром провода заземлило в лужу, а Ра этого не заметил. Поэтому он скорей удивился, чем испугался, когда запряженные в косилку лошади разом, как подкошенные, рухнули на колени. Ему еще показалось, что он услышал звяканье удил. Не понимая, что стряслось, он стал понукать лошадей и махать кнутом. Когда это не подействовало, он соскочил в лужу и тоже получил удар током, по крайней мере думал потом, что получил. Когда он распускал хомуты, у него тряслись руки, он боялся, что они задохнутся. Он еще надеялся, что они поднимутся, что они живы.
Потом этих лошадей, хрустя щебнем, везли на волокуше но дороге к птицеферме. Заготовители силоса, лежа на возу свежескошенной травы, провожали их долгими хмурыми взглядами, а оставшиеся в живых лошади следили, как их товарки отправляются в последний путь; о чем они думали, не дано знать человеку. Волоча за собою кнут с длинным кнутовищем, Ра шагал за околевшими лошадьми как приговоренный — ведь это он заехал с ними в ту лужу. Когда трактор остановился и он увидел, как странно задрожали их крупы, горький комок поднялся у него к горлу.
При виде этой жуткой картины ему вдруг захотелось говорить. Ему, всегда такому немногословному, живущему внутренней жизнью.
По никто не сказал ни слова — ни бригадир, ни насупившийся агроном, ни другие рабочие. Виноват тут был все-таки ветер, но не привлекать же к ответу грозу, не заставлять же низкое давление платить за гибель лошадей. Хорошо хоть, что парня током не ударило. Нет, никто не сказал, что Ра виноват, наоборот, утром у конюшни ему сказали, чтоб ехал косить на то же самое поле, и он поехал. Если кто и был виноват, то кто-нибудь из тех, кто давал ему наряд.
Но ведь он держал кнут и вожжи в руках, должен был знать, должен был заметить,— значит, все-таки его вина, думал он.
— Теперь, сын, клади зубы на полку, высчитают с тебя за лошадей, так не оставят, рабочий человек со всех сторон виноват, такая жизнь, — сказала мать, во всем привыкшая видеть самое плохое. Отец же только криво усмехнулся по своему обыкновению и стал точить на бруске ножи — длинный, с желтой ручкой, которым резали свиней, и второй, неуклюжую самоделку,— ему велели с околевших животин содрать шкуры.
— Да уж, шкуру долой, — почесывая старую щетину, буркнул он таким тоном, что и не разберешь, кого он имеет в виду: то ли кобыл, то ли сына, то ли и его и их одновременно.— В первую мировую показали мне как-то в Казани кучу конских подков. Тут, говорят, их три миллиона. А куча не такая и большая,— продолжал он. Отец почему-то всегда вспоминал об этом случае, когда разговор заходил о лошадях.
В тот раз и с самим Ра случилось что-то странное, небывалое. Он почувствовал себя как бы голосом этих околевших животных, хранителем чего-то дорогого и важного в этом мире. Очень трудно найти определение, что это было такое. Это было и то, чего они, бессловесные твари, не смогли бы выразить, хоть двадцать пять лет покорно таскай за собой телегу или косилку,— и это тоже он взял на себя. Нельзя было допустить, чтобы все это исчезло бесследно. Он был наследник их последнего издыхания; ради их и себя самого он должен был это сделать.
На следующее утро, когда отец с матерью собрались на работу, он специально завозился, одеваясь, чтобы выйти из дома последним. Но на работу он не пошел. Открыл окно, дверь снаружи закрыл на висячий замок, как это стали делать на мызе после войны, влез в комнату, а окно аккуратно закрыл, задернул ситцевую занавеску, чтобы и щелочки не осталось, из родительского одежного шкафа, где самым ценным был купленный в тридцать восьмом году в Тарту костюм, достал несколько листов линованной бумаги, заточил столовым ножом карандаш, сел за кухонный стол и попытался записать на бумаге все, что хотелось ему сказать об этих лошадях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48