«Между тремя поветриями»1, ну, знаете, там еще Георг Отс играет. Фильм для взрослых, я его не смотрел, только в комнату вошел один раз, гляжу, а там мертвецы чумные. С тех пор они мне и снятся.
— Боишься?
— Не боюсь, но они-то снятся. Вижу, как люди умирают, как все вдруг пустеет. Папа сказал, страх в меня просочился, как ядовитые стоки, что, пока он рассеется, время должно пройти. Сначала я плакал, просыпался, теперь только стону. Раньше все ясно снилось, теперь — как в дымке... Я тогда маленький был. Мама сказала, что такой болезни, чумы, теперь и нет вовсе. Но когда я мертвецов этих увидел по телевизору, я сразу понял: есть она, никуда не исчезла, может снова прийти.
Он сладко потянулся и встал — высокого роста, худой, кости еще не окрепли.
— Пойду лучше корову доить, уже светло.
— Одну доить, другую хоронить.
— Да, и это придется,— по-хозяйски рассудительно ответил Алар.
Йоханнес вернулся около семи, от усталости весь серый. Много не говорил, сказал только, что кризис миновал, но Айя на всякий случай осталась с ребенком. Алар протянул отцу кружку парного молока. Ра спросил, как в других местах с этим опрыскиванием, не пострадал ли еще кто.
— Если я сам себя под суд не отдам, обошлось на этот раз. Бак с жидкостью только над нашим домом забыли закрыть, так и идет отравленная полоса.
— А не с намерением ли все это сделано?
Агроном пожал плечами:
— Вряд ли... Но головотяпство форменное, это уж точно.
Он уехал. Уже вовсю шел сенокос.
Еще околели три овцы. Ра с Аларом вырыли у леса яму, там они и упокоились под пенье кукушки — корова и три овцы, жертвы небрежности. Земле добавилось еды, как сказала бы Пилле, если бы была дома.
Главное — это истина, и ее можно найти, считал Акке. Для агронома важнее всего была справедливость. А для Ра важнее всего была радость жизни. Пусть душа радуется, а потом уж правду искать и требовать справедливости — такая, по его мнению, должна быть последовательность. Если человек потерял надежду, ничто не вернет ему воли к жизни — ни правда, ни справедливость. Угнетенному невзгодами не под силу влачить этот груз, он тянет его к земле: так земля требует отравленное ядами животное. И Ра снова и снова заглядывал себе в душу, не просочилась ли в него хоть капелька радости жизни, этого редкого, звенящего чувства, без которого и правда, и справедливость не более чем старая, жухлая трава.
В свое время, когда он возился в экскаваторе, там что-то звенело. Мотор не работал, кругом было тихо, а он явственно слышал этот таинственный, нежный звон. Порой, оставаясь один, он застывал и прислушивался. Да, что-то звенело — не тогда, когда он, звякая ключами, возился в моторе, а когда был наедине с природой, когда птица пела в кустах и дул ветер, когда сверху глядели на него облака.
А может быть, он только ждал, только надеялся, чтобы в машине послышался этот звон? Может, и от людей он терпеливо ожидал такого же звона? Ждал и надеялся, пока не начал понимать, что ему угрожает духовное удушье.
Он опять думал об Уме.
Ни разу не обвинил он жену в гибели сына. Он чувствовал, как боль и страдание все глубже впитываются ей в душу,— когда по ночам она лежала рядом, устремив взгляд в панельный потолок, откуда доносился шум шагов, гуденье кранов, щелканье выключателей, обычный шум будничной жизни. Молчание — отнюдь не лучшее лекарство. Бывает и такое молчание, которое кончается трагически. И они пытались говорить, чтоб отпустила боль, чтобы полегчал груз отчаяния. Но могло ли это помочь, если Ра винил во всем одного себя? Ведь это его вина, что Юри в тот вечер ушел на улицу, где раньше никогда не бывал! Он всегда держался возле дома, был послушный, понятливый ребенок, даже слишком послушный, он приходил спрашивать разрешения перейти в другой конец двора. И не потому, что боялся наказания, просто был такой аккуратный во всем, согласный с родителями и с внешним миром. Несколько раз под вечер, когда сумерничали, не зажигая света, он подходил к Ра и говорил: «Папа, давай поговорим обо всем мире». Под этим он подразумевал вселенную и первобытную жизнь на земле. В конце концов разговор сводился к мамонтам и динозаврам. «Папа, почему они ни одного мамонта не оставили? Я бы хотел на мамонтов
посмотреть и на спине у них покататься». Или еще, когда по радио передавали репортаж с Праздника песни: «А что, если бы хор динозавров по городу прошел? А тиранозавр был бы у них дирижер... Они бы папоротник щипали. А тиранозавр их всех потом бы съел?» — «Дирижер закусил бы хористами?» — засмеялся Ра. «Да»,— неуверенно сказал мальчик.
Он получил от Уме открытку. Она спрашивала, как он себя чувствует, как живет, подбадривала его. В конце коротко упоминалось: занимаюсь обменом.
Может, гипс и глина уже не так давили на нее, как на него — слова и образы? Может, глина более беспристрастна, чем слова? Чувства он изображал словами, чувства были те же слова, они бередили ему душу. Он надеялся, что боль оставит Уме, перейдет через руки в глину, назад в изначальную душу.
Так ли это? — спросил он себя. Так ли Уме сильна и уравновешенна, какой он надеялся ее видеть, особенно отсюда, издалека? А лицо жены — как застывшая маска?..
Зачем он вообще сюда приехал, если здесь так тяжело? Может, рядом с женой было бы легче? Но тот другой мир там в Таллине еще не манил его, во всяком случае пока еще не манил.
Он решил ехать в Таллин.
Но тут Айю с Пилле привезли домой, и он не поехал. Он ясно представил себе, как встретит его Уме в пустой, наполненной воспоминаниями квартире, как эта пустота обрушится на него с новой силой.
Он написал Уме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48