Никто об этом не говорил, но каким-то образом все это чувствовалось. По взглядам? По жестам? Носилось в воздухе, ощущалось в лесу, в реке. Да, даже там: вон чужаков с нашей земли! Иначе и быть не могло.
Они его не подгоняли. Никто не произнес ни единого слова. Как будто не суровые, безмолвные стражи шли следом, а тени.
Деревня была разграблена, опустошена. Мало осталось от того, что оставил когда-то здесь Акке, отправляясь на чужбину. Дорога, деревья, река — те же самые, но многих домов нет, многие стоят пустые. Причина — чума или же разбой. Поля не возделаны, пустошь, когда-то плодородная, заросла лесом, опять надо корчевать.
Он идет вдоль изгороди отчего дома. Лебеда, дикая конопля, стойкий дух гари от развалин. Пеплом стал дом, мать с отцом, сестры с братьями. Похоронены, наверно, как христиане, но потом, под покровом темноты, выкопаны и сожжены по ливскому обычаю. Так что голоса их снова встретились с шумом леса, с журчанием реки тихим солнечным днем, а в печальном завывании ливского ветра слышны глухие жалобы их, задушенные чумой.
Он проходит мимо бывшего дома. Там, позади, все еще валяется полусгоревшая борона; три недели назад, когда он вернулся сюда, один вид ее вызвал у него слезы умиления. И теперь новые старейшины, которых он толком еще и не знает, приказали привести его. Жертвенное животное упало на правый бок, боги согласны: придется начинать кровавую жатву! Поля убраны, теперь очередь за одетыми в железо пришельцами. Отточенное копье и острый меч поразят их нежданно, они повалятся наземь, как скошенный ячмень. Призывам к милосердию теперь не место, и поэтому Акке должен уйти, хотя он и родня им по плоти и крови, иначе и ему внушит свою ливскую истину острое копье — в той самой хибарке, что осталась от старой ведьмы Вайвы, околевшей от чумы. Из его провожатых один слишком юн, другие стары и
немощны; все сильные мужчины пойдут на городища — палицей и топором крушить черепа тем, кто там пьет и бесчинствует.
Перед его взором смутно выплывает один очень далекий весенний день, точно ольховым дымком повеяло сверху, от бани. Ливские селенья еще не разорены, не разграблены, во всяком случае еще не так, как немного позднее. Но мать с отцом да и все в деревне уже в тревоге: что-то дальше будет, неужто... Он тогда еще в лодке перевернулся на реке.
На берегу лодка сразу и бросилась ему в глаза. Вот эта, самая новая. Ему вспомнилось: отец все собирался выдолбить из осины хорошую легкую лодку. Потому он так и берег это дерево, потому и огораживал его на зиму, будто там сам бог земли поселился, огораживал, чтобы зайцы ее не обглодали холодной вьюжной зимой. А чтобы потом новый частокол не городить, его оставляли и на лето, хотя летом от него не было никакой пользы. Эта загородка была как будто специально для детей сделана. Тут у них была крепость, которую они по очереди обороняли от врагов, вооружившись деревянными мечами и топорами, крича до хрипоты: «Давай! Коли!» Мать беспокоилась, как бы мальчишки в военном азарте глаза друг другу не повыкалывали, но отец сказал: «За пазуху глаза не спрячешь, дело военное. Кто беречь не умеет, пускай слепой ходит». Так что много драк, крови и слез повидала эта осина на своем веку. Теперь она стояла, обожженная с одной стороны пожарищем, но еще живая. Кто теперь помнит, что замышлял сделать из нее Ниннус, здешний старейшина? И у кого он сам с семьей скоро останется в памяти? Все прахом будет, и довольно скоро, судя по нынешним временам.
Догадался ли Акке, что его ждет?
То, что не явлено глазу, он как раз видел яснее всего.
Итак, новая лодка. Самая маленькая по сравнению с другими и, скорей всего, самая неустойчивая.
— Сядешь в эту,— сказал ему Уссо.— Мы рядом пойдем. Помни: голос подашь — приколем. Если кто окликнет, скажешь: к последнему причастию.
Акке положил в лодку свою шкатулку, спустил на воду. То же сделали и другие. Оружие они положили на дно, под солому. Справлюсь ли, мелькнуло в голове у Акке, ведь столько лет прошло. А когда-то хорошо умел, пока не забрали в заложники.
Прежде чем сесть в лодку, Уссо провел по скамейке ладонью — бога долой! Бога и злых духов. Для старика что христианский бог, что злой дух, первый даже похуже будет,
чем старые ливские злые духи. Он чужд и неуловим, он везде, на земле и на море, наяву и во сне, против него бессильны меч и вещее слово, он прет на тебя со своим крестом, ставит на колени, бросает наземь, под землю загоняет — вот какие дела с этим христианским богом. Он кровожаден и мстителен, этот бог, а меч его остр и долог. Старик грозно потряс копьем и сел в лодку.
И они пустились вниз по течению — четверо в четырех лодках, все ливы. Трое нарочных и один жаждущий найти правду для ливов и обрести себя. Эта правда и была для него обретением себя; христианство лишь помогало разглядеть ее истоки. Однако в его обстоятельствах, в его времени эта мысль казалась непонятной как ливам, так и немцам. Она всем казалась подозрительной, да никто и не собирался особо в нее вдумываться. Одни шли войной, другие должны были покориться, и думать тут не было времени ни тем, ни другим.
Солнце пригревало макушку. Акке искоса бросил взгляд на пригорок, где виднелась осина. Потом и эта последняя примета родных мест исчезла за прибрежным кустарником. Листва на ольшанике уже пожухла, от чистой речной воды веяло прохладой, местами над рекою поднимался пар. Солнце глядело на них своим милостивым взором то сзади, то сбоку, старый друг, печальное ливское солнце.
Старый Уссо, который, кажется, был среди них главный, не спешил. Полагал, видимо, что все должно течь само собой — и река, и время, и события.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48