Ра накинул пиджак, подошел к окну, держа в зубах латгальскую трубку, подарок друга-латыша. Долго он стоял там, неподвижно, безмолвно, пристально глядя в окно. Туча надвинулась, ветер безжалостно рвал ее в клочья, но солнце все равно скрылось где-то в ее глубине, и от этого мгновенно изменился пейзаж за окном — стал суровым, угрюмым. Голые ветки лип метались на ветру.
— Неужто мне благодарным быть за то, что я в таком разброде? — вдруг спросил он себя.
И где-то глубоко в себе услышал тихий ответ: лив-то был благодарен. Он был благодарен жизни, и это заставляло его петь и выкрикивать непонятные слова, он передавал эту радость своему измученному войной народу.
Но что говорить об Акке, о его благодарности. Ты виноват, что Юри пошел играть в опасное, запретное место, Юри, такой всегда послушный мальчик. Я виноват.
Да. Но чувство вины тебе не поможет. Есть ли в тебе еще хоть капелька благодарности жизни?
Вина и благодарность?
Да. Если ты хоть на каплю преодолеешь свою вину и отчаяние, тогда я смогу помочь тебе. Твое поведение всегда на меня действовало, оно впиталось в меня. (Теперь, точно, это был голос Уме.)
Я надеюсь...
Надеюсь? Только бы не пришла опять эта черная птица.
Черная птица? Скажем, это скворец.
Ра усмехнулся своему воображаемому разговору. На дворе пели скворцы. Земля постепенно покрывалась белой снежной пеленой, лес и поля были как с какого-то черно-белого графического листа, и казалось, что не весна идет, а поздняя осень. Страх все осложнил. Вернее, страх страха. Однажды мог наступить момент, когда он уже не в силах будет сопротивлятся страху —и тот волной перекатится через заградительные валы, через дамбы и погребет его под собою. И тогда апокалипсис поглотит его своим черным зевом. Ибо когда потеряна надежда, тогда конец всему, он может принимать разные формы.
В отчаянии он отталкивал от себя картины прошлой осени, изо всех сил пытался перенестись мыслью на что-то другое, будто старался выправить застывший от мороза руль. Но что- то в нем не хотело повиноваться, все его мысли были устремлены туда — в день несчастья.
Дверь во внешний мир грозила захлопнуться. С огромным трудом в течение всей зимы он держал ее приоткрытой. Но невидимая темная сила все же захлопнула ее.
В окно глядело безмолвное синее пространство, ярко, по- летнему горели звезды. Снегопад кончился.
Ночь — с блеском звезд, с тишиной полей, с тихими лесными шорохами. За лесом — хутора, поселок с людьми. Со смехом на обветренных губах.
Машины с железным нутром. Семена в ожидании великого таинства. Путь вечной радости и вечной печали.
Невидимая, шумная поступь времени весенней порой.
Все просто и естественно, покуда аппаратура твоих чувств настроена на все это. Но когда она выходит из строя, малейшее движение мысли причиняет боль.
Мать подстригала Айну ноготки, они у него сильно отросли, были острые и грязные.
— Ты у меня как землекоп,— сказала Айя, осторожно орудуя ножницами.
Мальчик вырывался, щебетал что-то по-своему. Мать сунула ему цветок мать-и-мачехи, сорванный у дороги за изгородью. Айн тут же сунул цветок в рот, на зуб-то оно верней. Цветок был горький, невкусный. Тогда он разорвал его на кусочки, а потом попытался снова сложить, но у него ничего не получилось. Так отвлекали его красотой — первым желтым весенним цветком, и он позволил состричь себе ногти, маленький лев и землекоп. Потом его вывели на поводке на двор. А там уже стало совсем по-весеннему, опять выглянуло солнце и ослепительно сверкала белым земля.
И Ра, этот печальный человек в свитере цвета морской воды, заставил Айю отыскать тяжелый колун, пошел к сараю, где давным-давно поджидала куча поленьев, и рьяно набросился на работу. Там, на свежем весеннем ветру, среди кучи пахнущих смолой дров, ему было хорошо.
Снимая слой за слоем, он пытался освободиться от страха. Сначала от страха, потом от страха.
Неустойчивое это было время, и неустойчив народ.
Соплеменники ничего не знали об Августине. Кто раньше был Акке, теперь стал крещеной собакой. «Пускай убираются с нашей земли, — звучали в ушах слова отца.— Петлю на шею хотят нам накинуть».
А теперь он, Ниннуса старший сын, в таком же положении.
С какой враждой поглядел на него пасынок кубесельского старейшины, когда они повстречались на лесной дороге! Как копье сжал, аж пальцы побелели. Ясней ясного было видно, он едва сдержал себя, чтобы не вонзить копье Акке в сердце. Кругом пылала война. И душа Акке так и осталась бы вечной скиталицей.
Акке сказал юноше по-ливски:
— Здравствуй, возлюбленный брат во Христе!
На прыщавом, с узкими щелочками глаз лице юноши отразились смятение, злоба, беспомощность.
— Здравствуй! — наконец процедил он сквозь зубы.
И ничего Акке больше от него не услышал. Хотя долго спрашивал, как поживают родичи, отец, мать, старые и малые.
Для него Акке был ч у ж о й.
Какой смысл был теперь в его путешествии? Чем дальше, тем двусмысленнее оно становилось. Исповедаться было некому. Да и вряд ли бы понял его чужой священник.
Удрученно шагая дальше, он опять вспомнил слова отца, сказанные им несколько лет назад во время косьбы: «Мы, ливы, и сами уже, видно, не знаем, во что и в кого верим...»
У него задергалась левая щека. Слегка, возле самого угла рта. Он потер щеку ладонью, тик прекратился. Но скоро появился снова.
Уже вечерело, когда Акке вышел к знакомым местам. В тринадцатом веке нелегкое это было дело — добраться до дома. Тревожно защемило в груди, хотя лес и небо были такие же, как много лет назад, какими он их помнил;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48