Уже сотню лет назад полностью ассимилировались.
— Но агроном-то твой не ассимилировался, туда можешь поехать.
— Поеду к нему на чердак, попытаюсь забыть. И забыться. Там наверху, к солнцу поближе, вдруг и поможет...
— Тут-то ты к солнцу еще ближе — девятый этаж, под самой крышей.
— Да... Но тут несчастье стряслось... И ты ведь тут быть не хочешь.
— Надо квартиру менять... Тут столько воспоминаний... Игрушки остались... избавиться бы от этой черной птицы.
— И от себя тоже.
— Ты всегда все видишь в самом черном свете.— Уме вся сжалась.
— Я ведь вижу, что ты хочешь мне помочь... А чего не вижу, то чувствую... Мы ведь пытались... но... — К горлу у него подступил комок. Он попытался успокоить жену: — И я хотел тебе помочь... Мы оба... Но это все... сильнее нас. Ничего не поделаешь.
Внизу Айя укачивала сына:
Киса-киса, мур-мур-мур, Айн у нас теленочек, маленький козленочек...
Ра поднял голову над рукописью, прислушался. Он ясно представил себе, как хозяйка сидит там над плетеной кроваткой, качает ее и, складывая губы бантиком, поет вместо колыбельной первые приходящие на ум слова. И ребенок улыбается беззубым ротиком, а десны у него уже набухли, и зубки скоро проклюнутся, точно ростки.
Болезненный комок подкатил к горлу. Он отвернулся к стене, уставился на обои. На них был простой спокойный узор: белые веточки на светло-коричневом фоне.
— Маслом огонь пытаюсь погасить, чувствами — мысль, а ливом — собственного сына,— пробормотал он с надрывом.
Жена пришла проводить Ра на автобус. Обычно это ему не нравилось, в проводах ему всегда чудилось что-то бесповоротное, но на этот раз он был доволен.
— Попробуем так, раз нельзя по-другому,— вздохнула Уме, протянув ему свою крепкую руку.— Только... только...— Лицо у нее совсем окаменело.
— Попробуем. Надо же что-то делать, — ответил Ра, стоя среди отъезжающих.
Что-то осталось невысказанным.
Как там Уме справляется в своем подвале, как она любовно называл свое ателье, где обычно работала, среди глиняных голов, в валенках, в толстой вязаной кофте, в подвале, где в железной печурке с вечно неисправным дымоходом горел, удушающе чадя, торфяной брикет? И в этакой-то каморке она
должна чувствовать себя счастливой, развивать эстонское искусство. Она и была там по-своему счастлива. Десяток лет назад, когда Ра покончил с мелиорацией и, передав свой экскаватор новому человеку, решился наконец с накопленными на канаве деньгами сделаться писателем, что бы из этого ни вышло, он снял угол у дальнего родственника. Там едва можно было повернуться, но было так тихо, что у него, привыкшего за годы работы к шуму экскаватора, все время звенело в ушах. И Уме оказалась в том же доме — желтом, двухэтажном, на каменном фундаменте, построенном в начале века. Так они там и работали, скульптор и писатель, он в доме, она в подвале. Уме имела дело с глиной, и к земле, конечно, она была ближе. Спустившись однажды с фанерным ящиком в подвал за торфяным брикетом, Ра услышал из-за какой-то двери радостный, звонкий смех. Смех этот так его тронул, что он не придумал ничего лучше, как постучаться в эту дверь. В валенках, в ватнике, в белом платке в красный горошек, среди разбросанных по полу комьев глины там стояла девушка — она тогда ему показалась молоденькой девчонкой — и смеялась.
— Укрепила слабо! — сказала она вместо приветствия.— Пока на обед ходила, полголовы отлетело вместе с формой.
Это был бюст одного государственного деятеля, юбилей которого собирались скоро отмечать. Оставшиеся полголовы напоминали учебное пособие по анатомии, только вместо мозгов проглядывал кусок металлического стержня.
— У вас тут печка дымит. Можно, и я подымлю немножко?— спросил Ра и раскурил трубку, не переставая разглядывать полуобвалившийся бюст и его создателя. Пока он проделывал все это, скульпторша в свою очередь разглядывала его.
— У меня вид не больно веселый, спугнул я ваш смех,— пожалел Ра.
— Пожалуйста, возьмите трубку в рот.
Ра исполнил просьбу девушки. Та разглядывала его какое- то время, потом сказала:
— А знаете, не вылепить ли нам курильщика?
— Ну что же, я не против.— Ра был польщен.— Хоть сейчас.
— Нет, сейчас нельзя, мне надо этого деятеля закончить, а потом и примемся...
Во мне, внутри — застывшее озеро.
Нехотя он взял ручку, придвинул к себе бумаги, те немногие листки — все, что он смог написать в эту трудную зиму
и теперь здесь. Смехотворно мало, но все же какое-то начало, точнее — несколько набросков.
Он внимательно перечел все написанное.
Лес, солнце, река. Уходящий вдаль пейзаж. В отдалении хутор старейшины в полдневной истоме. Хрюкающая мохнатая свинья посреди двора. Синеющая полоска леса, извилистая дорога в северную сторону, в землю эстов. Само по себе неплохо, но могло быть, а могло и не быть. О человеке — ни единого слова. Во всяком случае так, как ему хотелось бы. В этих картинках он надеялся найти лекарство, душевный покой. А на него глядело с бумаги само отчаяние.
Презираю себя. Это худшее из всего, что могло случиться. И виноват во всем я сам.
Он нервно пососал пустую трубку. Лив был пружиной, державшей его в напряжении. Он думал, что с помощью Акке преодолеет себя. А сам был как прыгун с шестом, у которого шест ломается как раз в тот момент, когда он уже почти над планкой.
Лив был какой-то ущербный.
Как внезапно все навалилось... Это чувство накатывало временами и прошлой зимой, а теперь завладело всем его существом. Видимо, и не уходило никуда — с того самого вечера в октябре.
Каждый защищается как может, тут любой способ хорош, незачем и сравнивать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48