— Нет, я никогда не возвращусь; на сем месте должно мне жить и умереть.
— Сие может случиться очень скоро,— подхватил невольник. — Лютейших зверей норы окружают поляну, и я советовал бы вам, поколь еще не смерклось, удалиться.
— Мне удалиться? Мне оставить сие место? Сие невозможно, друг мой: я здесь говорил с Миланою, здесь впервые восчувствовал я впечатления вечной к ней любви. Я не пойду отсюда, поколь узнаю, что ей не противны мои воздыхания; я дождусь сего признания, я принужу ее моим терпением, и тогда пусть растерзают меня звери... Нет, я не оставлю сего водомета. Кажется, мне дозволено обитать на сей софе; из сих попечений о мне заключи,— говорил Громобой, показывая на корзину.
— Не ошибитесь, государь мой,— сказал невольник,— сию корзину принес я.
— Ты принес ее!.. Но чей ты? Какая нужда иметь тебе о мне такую заботу?
— Одно только странноприимство: я поутру увидел вас здесь спящего и узнал, что зашли сюда нечаянно, ибо, не сбившись с дороги, нельзя достигнуть в сие место. Я приметил из томного вашего лица, что вам нужда в подкреплении, и затем принес корзину... Но чей я, сие составляет великую тайну. Господин мой вверил мне сию поляну... Однако я не могу медлить.
Он выложил из корзины остатки кушанья и, взяв ее, готовился идти.
— Так ты не ведаешь о Милане?— спросил его Громовой.
— Здесь не слыхано сего имени,— отвечал невольник.— Какова она собой?
— Я не видал ее, — сказал Громобой, вздохнувши, — она невидимка.
— Вы влюбились в невидимку?— подхватил невольник с улыбкою.
— Я с нею говорил, и прелестный ее голос...
— Государь мой! Я не смею уверять вас, но мне кажется, вы в сильном жару. Простите и удалитесь, пока еще не смерклось,— сказал невольник и ушел.
Не можно остаться в большем изумлении, в каковое поверг ответ невольников Громобоя. Однако любовь его действовала в свою сторону над его размышлениями; вскоре заключены они в пользу его сердца, и прежнее намерение жить и умереть на софе утверждено. «Всяк бы подумал,— говорил он сам себе,— подобно сему невольнику, что я с ума сошел, но воспылать такою страстию не можно от мечты. Я говорил с Миланою и худо верю привидениям; я слышал шорох ее удаления. Нет, старик! Да даруют боги, ' чтоб ты был в такой памяти! Я влюблен не воображением...»
— О Милана,— сказал он потом, вздохнувши, поужинал и, произнеся еще несколько раз имя своей возлюбленной, заснул.
Какое пробуждение! Громобой, очнувшись, видит себя в преогромном покое на великолепной постеле. Драгоценные украшения впадают со всех сторон его взорам. Он встает, смотрит, протирает глаза и уверяется, что то не сновидение. Выглядывает в окно — обширный двор ему представляется; на другую сторону — там прекрасный сад, но нигде ни одной живущей твари. Он шествует по длинному ряду покоев; нигде не встречает никого, могущего удовлетворить его любопытству. Обыскав везде, возвращается он в свою спальню и, бросясь на постелю, предается размышлениям.
«Наконец должно мне верить очарованиям, — думал он. — Лечь на софе близ водомета — и встать в преогромных палатах. Сие очень похоже на волшебство!.. Но какому забавному волшебнику впадет в мысль вести надо мною шутку! Ничуть не будет смешно влюбленного человека отлучить от места, где находит он питание страсти своей, и запереть в пустой дом: сие не составляет шутки, но величайшую злость...»
— Ах, лютый чародей! Ты совершенно восторжествуешь, если только не найду я дороги к моему любезному водомету! — Сказав сие, вскочил он и бежал из покоев вон.
Ворота были растворены, он вышел; одна только дорога шла из оных, и по сторонам ее росли высокие дубы столь между собою плотно, что нельзя было пролезть в сторону. Он побежал ею и вскоре увидел себя в том саду, который виден в окно из покоев. Сад был не очень обширен; он обошел кругом его стен, но не нашел не токмо дверей, ниже той дороги, которою вошел. Он бросился к палатам, вбежал в оные, вышел опять на двор, искал дверей, но кроме великих стен и тех же ворот не было.
— Может быть, я не видал настоящей дороги, которая меня удалила отсюда? — сказал он и пошел с прилежанием, оглядывая по сторонам. Всюду казались ему те же сросшиеся плотно дубы, и он опять очутился в саду, из коего вышел.
— Я здесь заперт! —вскричал он в отчаянии.—Мучь меня, волшебник, лишай единого утешения умереть на месте, где я говорил с возлюбленною Миланою! Но ты недолго будешь питать себя моими мучениями; я предварю мое несчастие.
Сие сказал он, вошед в беседку и бросаясь сесть на стоявшую во оной софу; но вдруг противу себя увидел на стене картину, изображающую девицу в княжеском одеянии чрезвычайной красоты. Живопись была толь совершенна, что если б не было на оной рам, Громобой счел бы княжну сию живою. Он изумился, устремленные его взоры остановились, не смея ни глядеть, ни отвратиться; сердце его вострепетало, и он не знал причины родившимся в душе его чувствованиям. Наконец он собрал память.
«Неужли может быть в природе женщина толиких прелестей? — думал он, закрасневшись оттого, что находил себя пораженна бездушным изображением.— Какое действие на сердце, в коем обитает только Милана! Нет, сие только удивление к совершенству искусства; ты одна наполняешь мою душу, возлюбленная Милана; все совершеннейшее представляет тебя в моих воображениях».
Он отворотил взоры, но они украдкою летели на картину противу его желания. Он стыдился и трепетал помыслить, что готов изменить той, которую клялся вечно обожать. Задумавшись и беспрестанно пожирая глазами прелести живописной княжны, искал он извинения открывающейся своей слабости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73