Кажется, сего только и требовало мое сердце, чтоб я сюда пришел, здесь оно только трепещет, но не стонет.
Слова его остановлены были нежнейшим женским голосом, который происходил в недальности от него и пел следующее. Голос умолк, и тяжкий вздох на крылах зефира промчался в тишине вечерней зари. Казалось, он поколебал все цветочки и листы, но более всех сердце Громобоево; он ветрел сей вздох своим; он не смел шевельнуться, пока продолжалося пение; он был вне себя; теперь он опомнился, но затем, чтоб впасть в изумление; он встает поспешно, оглядывается кругом, ничего не видит, негодует на свои взоры, посылает их вновь пробежать окрестности — предмет его удивления сокрыт от них пребывает. Сердце его начинает трепетать; он вопрошает себя о причине сего беспокойства и, не дождавшись ответа от рассуждения, идет. Все углы, все стороны обысканы — нет ничего. Он остановляется, подслушивает — одна лишь тишина господствует всюду. Беспокойство его умножается, нетерпеливость побуждает его бежать взад и вперед; он устал и мстил своей неудаче вздохом.
— О божественный голос! — возопил потом Громобой.— Затем ли ты толь сладок, чтоб не видать уст, из коих ты происходишь? Ах, прелестная певица! Не скрывай себя от человека, который бохее всех на свете приемлет участие в твоих стенаниях!
Но какое удивление для Громобоя: он услышал опять тот голос близ самого себя — ему говорит:
— Принимать участие, не зная для кого, есть только любопытство, и лишь в том, чтоб узнать, кто несчастен. Довольно, Громобой, ты меня никогда не увидишь!.. Я стенаю от любви; ее мучения удовлетворяются только любовью ж, ты их не ведаешь. Ах! Ты никогда меня не увидишь. Ты знаешь меня, богиня! — вскричал Громобой, упав на колена.— Прими сие поклонение в местах, тебе посвященных. Знаю, что не могу тебя видеть; я недостоин... Но если б только смертный не должен был умереть от взора на божество... Но нет, мне не можно жить, тебя не видя! О богиня! Накажи меня за дерзостное желание воззреть на тебя самою сею казнию!
— Если б я была и богиня,— отвечал голос, Громовой должен бы жить, но ах, я смертная и тем только не счастнейшая, что не удовлетворю твоему требованию Желающий меня увидеть должен в меня влюбиться страстно, меня не видя, и на условии не видать меня никогда... Хочешь ли ты предать себя сим бесполезным страданиям и в состоянии ль доказать невидимой Милане, что ты ее любишь?
Доказать тебе! Ах, несравненная Милана! Я люблю тебя, обожаю, я готов был сказать сие, когда только услышал твой прелестный голос; ты проникла им в мою душу и приуготовила сердце иметь восхитительную надежду, что все выражения песни твоей стремятся на меня Я полюбил уже, тебя не видя, и если только поверишь истинным словам моим: я любил тебя, не ведая, есть ли ты на свете; сердце мое, никем еще в жизни не плененное, нашло себя в мучениях, кой час вступил я в пределы, где ты обитаешь, что, впрочем, бы значили нечаянная перемена в спокойствии моего духа, омерзение ко всем обыкновенным моим упражнениям и то неизвестное желание сердца моего, которое, ведаю теперь, хотело любить тебя?
— Усильность любопытства,— подхватил голос, может приводить человека ко всяким выдумкам, на словам можно говорить все.
Если тебе надобны клятвы..
Они также слова,— сказал голос Я желаю дока зательств, а ты какие можешь мне подать? Первое, что ты любишь невидимку, тут уж нет никаких ожиданий, а потом и любить без надежды нельзя; поверю ль я, чтоб гы мог любить меня, согласясь вечно меня не видать
Ах, на все, на все согласен, кроме только одного, чтоб ты меня не ненавидела, дражайшая Милана!.. Я знаю, что со мной делается, не ведаю, что предприемлю, но не сомневаюсь, что люблю тебя больше моей жизни. Кажется, я должен буду обожать тебя и тогда, если ты скажешь мне, что я не такой счастливец для коего ты пела столь для меня очаровательно.
Прости, Громобой,— сказал голос со вздохом может быть, ты не обманываешь... Может быть, ты не раскаешься, что меня...
Она не докончала, сам Громобой не допустил ее к тому; он бросился объять ее колена, коих не видал, но, подобно Иксиону, ловил только воздух. Он кричал:
— Помедли, любезная!.. Позволь хоть сие утешение.
— Ты не для утех обещался любить меня; помни, что ты не увидишь меня вечно!.. Прости!— кричал ему голос, удаляясь, и последнее слово неслось уже к нему из густины леса.
— Не видать тебя!—возопил Громобой, вскоча.— Нет, я не согласен на толь варварское условие! Ах,— продолжал он, остановясь,— я обещал сие... мне должно было сие обещать, я пленен ею! Но что я,— вопрошал он себя, опамятовавшись,— где я и кого люблю? Мечту только; можно ли любить то, чего не знаешь?.. Опомнись, Громобой, и вздумай о своей опасности, ты один в пустыне, где нет [никого], кроме диких зверей. Пойдем!
«Поколь еще останься здесь,— вещало ему сердце,— ты не пойдешь от мест, в коих обитает моя обладательница!» «Обладательница моя,— думал он, возвращаясь на софу к водомету,— кто она?.. Все сие игра воображения, здесь все ложно, все очарование, кроме того только, что я не удалюсь отсюда, тайное притяжение удерживает меня, повеления души моей прицепляют меня к обворожению; оно лестно, оно утешает меня, и я остаюсь здесь» — Он сел на софу.
Уже смерклось, но Громобой, занятый любовию и рассуждениями, был игрою надежды и сомнения. «Я люблю,—думал он,—утешаюсь тем, в чем нет никаких ожиданий. Я пленился одним только голосом; откуда оный происшел? Сия Милана, из коей воображения мои сооружают предмет, достойный моего обожания,—только волшебный облак, я ее вечно не увижу, она меня в том сама уверила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73