Любовь тотчас нашла ему оправдание в следующем:
— Может быть, это Милана, кроме ее, нельзя быть толь прекрасной смертной!.. Я не видал моей возлюбленной, не увижу ее никогда, для чего ж мне не любить ее в сем изображении? Сердце мое представляет ее еще прелестнее... Но удовольствуемся взирать на дражайшую невидимку в сем образе. Осердишься ли ты, Милана, если я поклоняюсь тебе в сем бездушном начертании? Нет, ты не лишишь меня последнего удовольствия: сие только для глаз, но сердце мое в тебе не ошибется.
Сказал сие и, бросясь на колена, целовал страстно картину.
В сие мгновение вшедший невольник привел его в смятение.
— Не Милану ли вы целуете в сем образе? — спросил он Громобоя с улыбкою.
— Проклятый волшебник! — вскричал Громобой, вскоча в великой досаде. —Ибо я не сомневаюсь, чтоб не тобою я занесен в сей очарованный дом; какое утешение находишь ты мною ругаться?
— Милостивый государь, — отвечал невольник,— здесь нет никакого волшебства, и я не думал, чтоб досадно вам было попечение мое о сохранении вашей жизни. Правда, что я перенес вас сонного в дом моего господина, но вы, ночуя в пустыне, без сомнения, достались бы хищным зверям.
— Но запереть меня волшебством, сделать, чтоб я не нашел дороги к драгоценному моему водомету!
— Неправда, милостивый государь, — сказал неволь ник,— с начала дня ворота были растворены, и поляна сия так близка от них, что не можно не видать... Пойдемте, ежели угодно.
Громобой оторопел; невозможно ему было оставить картину.
— Может быть, я ошибся, дорогой мой невольник... но не можешь ли ты сказать мне, кого изображает сия картина?
— Нет, я не знаю. Но есть ли вам нужда заниматься вопросами, когда вы обещались любить Милану; вы обещались ей не видать ее никогда, но сия картина, мне так кажется, скоро приведет вам в забвение Милану.
— Она приведет?— подхватил Громобой с жаром.— Нет, никогда! Самую Милану обожаю я в сем образе. М не искал бы уподобления моей возлюбленной, если б сердце мое не изображало ее совершеннейшею из смертных и если б взоры мои не искали того же насыщения, коим наполняется душа моя; воображения мои довольствуются только созидать начертание лестных идей о ней, и запретит ли Милана любить себя в сей картине, когда я ее самое не видал и не увижу!.. Но ты почему знаешь, что я клялся ее любить и не видать вечно? — спросил он, позадумавшись.
— Почему я знаю! Из слов ваших можно заключить, что вы обмануты мечтою.
— Как! Ты думаешь, что нет на свете Миланы? Нет, чувства мои довольно уверены в том; но если они и обманывают меня, то сердце мое никогда не согласится, что ложный тот образ, который оно в себе носит. Очарование мое больше для меня приятно, чтоб я мог жить, свободясь от оного... Ах, Милана! Любовь моя к тебе сойдет со мною в гроб.
— Вижу,— сказал невольник,— что вас нельзя вывесть из ослепления; я очень того желал... Однако намерены ли вы возвратиться домой?
— Я теперь ничего не имею, кроме Миланы; я не пойду от мест, где она обитает... где я ее слышал. Здесь только могут являться такие приятные мечтания! Неужли ты меня выгонишь отсюда?
— Милостивый государь! Я вас очень почитаю; живите здесь, сколько вам угодно.
— Целый мой век.
— Но господин мой...
— Кто бы он ни был... Я хочу отдаться ему в невольники, только чтоб обитать здесь и видеть всегда сию картину, в коей я обожаю Милану.
— Хорошо,— сказал невольник, —любите Милану, может быть, вы... Пора вам кушать, стол уже накрыт.
Громобой взглянул страстно на свою картину и следовал за невольником, всегда сомневаясь, чтоб обманут был мечтой и надеясь от него что-нибудь выпытать о Милане, а особливо заключая из вида невольникова, что ему тайна его не неведома.
Они вошли в великолепный зал; стол изготовлен был на две особы, золото и серебро составляли сосуды. «Сей невольник ест как король»,—думал Громобой. Невольник подставил ему стул; Громобой дожидал, что он с ним сядет, но невольник взял тарелку и готовился служить.
— Поедим вместе, друг мой,— сказал Громобой
Нет, сударь, я знаю, что вы... и не могу быть так дерзок,— отвечал невольник.
Для кого ж другой прибор? спросил Громобой.
В удовольствие ваше, чтоб вы воображали, что кушаете с Миланою.
— Ты ужасно искусно умеешь шутить над моей слабостию... но, дорогой невольник, позволь мне быть твоим другом: сжалься над снедающей меня нетерпеливостью откройся, не знаешь ли ты чего-нибудь о Милане?
— Что мне сказать вам на сие?— отвечал невольник. Не любопытствуйте, может быть, искренность моя умно жит ваше мучение.
— Ах, чего бы мне ни стоило!.. О боги! узнать о Милане!.. Друг мой! Ты знаешь ее, не медли.
— Ничего, государь мой, терпение только и рассуждения вам помогут.
— Ох, друг мой! Ты все еще уверен, что я в заблуждении, ты хочешь удостоверить меня в том, чтоб я умер Уж я больше не осмелюсь спросить тебя, ответы твои наносят глубокие раны моему сердцу... Но умолю ли я тебя в последней милости: позволишь ли ты мне картину, кою я считаю моею возлюбленною, перенесть в мою спальню?
— Нет, сударь, я не властен сего дозволить
— По крайней мере, мне жить в беседке?
И сего не можно; вы можете только ходить туда.
Громобой не мог далее терпеть, чтоб не воспользоваться сим дозволением, он вскочил и очутился в беседке.
Но какой для него ужас: он не нашел картины На месте, где она стояла, было подписано:
«Кто согласился не видать никогда Милану, тот не дол жен видеть и того, в чем ее себе представляет»
— И сие слабое утешение мне воспрещено вскричал Громобой в отчаянии и упал на софу Сначала досадовал он на невольника, чая, что он учинил сие похищение, но, опомнясь, уверился, что он от него не отходил В тот час он готов был истребить бы весь свет, чтоб отмстить похити гелю, но вдруг умягчился, думая, что не сама Милана в том причиною.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73