— Я очень доволен милостию вашего величества, сказал я,— но не повелите ль кончить мое дело.
— Да, братец, я чуть было не забыл,— вскричал князь и, обратясь к вельможам, говорил: — Господа! Вот посол. Он говорит, что те Полянские области нельзя отдать нам, о которых вы мне докладывали, ведь это ему больше известно, чем нам.
— Так, ваше величество,— отвечали вельможи.
— Как же вы думаете?— спросил еще князь. Как вашему величеству угодно,— сказали вельможи.
— Ну, хорошо! Удовольствуйте во всем господина посла. Скажи, братец, что им написать,— говорил князь, оборотясь ко мне.— Они долго будут сочинять грамоту, мне хочется есть; смотри ж, братец, поскорей приезжай обедать и привези грамоту, я подпишу.
Он уехал.
Вельможи отреклись от писания законными причинами, ибо не умели, кроме подписывать свое имя, а тайного писаря не было, затем что оного, как грамотного человека, послали в Варягию закупать заморских птиц, почему и просили меня снять сей труд, в чем я с радостью согласился и написал все то, что нужно было к вечному спокойству между обеими державами и чем мог я угодить гордости моего государя.
Я приехал во дворец, князь взял у меня бумагу, посмотрел заглавие и подписал. За столом было очень весело, пили за здоровье моего государя и для продолжения дружества и согласия. Князь спрашивал у меня о псовой охоте, о соколах и тому подобных нужных обстоятельствах. Я удовлетворял ему с крайнею подробностию и старался со своей стороны заводить его таковыми вопросами, чтоб тем не дать вспомнить о казненном после. По счастию, о нем забыли, и тем удобнее, что место его нужно для другого, которого и произвели на оное.
Я выехал с великою честию и, радуясь о неожидаемой удаче моего посольства, следовал в отечество. Но меня ожидали там все бедствия, кои произвели для меня мои неприятели и кои растерзали мое не приуготовленное к тому сердце.
Я въехал в мой загородный двор, где жила жена моя; унылый вид служителей, меня встретивших, предвещал уже то, что меня ожидало. Я спросил их, здоровы ли жена и дочь моя.
— Богам угодно было...— отвечал мне мой дворецкий и не мог окончить — слезы полились из глаз его.
— Боги!— вскричал я.— Вы пронзили меня... Что сделалось?
— Скрепитесь государь,— говорил дворецкий,— вчера предали земле тела их.
Я не мог больше внимать, чувства мои оставили меня, и я пришел в себя уже на постеле, окруженный рыдающими моими невольниками. Нет нужды описывать вам состояние мое и слова, кои я говорил, лишась возлюбленнейших особ; чудно лишь то, что я сам остался жив, а особливо узнав, что одолженный мною Буйслав был причиною их смерти.
В отсутствие мое непрители мои, опасающиеся искусства моего в государственных делах, думали, что выдумка их иногда не будет иметь действия своего к моей погибели, и для того искали коварнейшим образом уязвить меня в чувствительнейшее место сердца и так, чтоб я по необходимости восстал противу моего государя. Сластолюбивый Буйслав был весьма склонен ко всему тому, что не владеющие собою люди поставляют себе в заслугу. Хотя теремы его наполнены были лучшими красавицами, но он с жадностию хватал все случаи к распространению своих неистовств. Льстецы его, ненавидя меня, умели кстати обращать разговоры к прелестям моей дочери; они изображали ее таковою красавицею, что Буйслав долженствовал весыча крепиться, чтоб не нарушить благопристойности и противу обычая народного пожелать увидеть сию девицу. Но сие распаляло его любопытство и приуготовляло нечувствительным образом ко всему тому, чего льстецы его желали. Он обуздывал себя, но тем не менее желал видеть дочь мою; он почасту делал об ней вопросы и, занимаясь воображениями, влюбился в нее по одному только описанию.
Сие не могло укрыться от хитрых моих врагов; они видели, что только один толчок потребен к побуждению невоздержного монарха оскорбить меня во внутренности души. Сей произвели они также коварнейшим образом: они налгали на дочь мою любимейшей княжеской наложнице, что она в одной беседе говорила о ней с насмешкою, называла ее непотребною в своем поле и доказывала, что честь княжеской наложницы не больше составляет, как и всенародной. Сего довольно было для гордой женщины, чтоб воскипеть лютейшим мщением, ибо они всегда желают, чтоб их слабости не были примечаемы, хотя оные открываются целому свету, и считают за оскорбление, если говорят о них надлежащее. Она рвала на себе волосы и, расплаканная, вбежав к Буйславу, требовала в обиде своей защищения. Князь тронут был таковым видом особы, ему любезной, и хотя сердце его питало в себе предубеждения к моей дочери, для коих бы не надлежало ему вступиться за свою наложницу, но самые сии предубеждения вложили в мысль его род мщения, приличного только разбойнику. Он обещал ей сделать удовлетворение, после коего соперница ее не может уже упрекать ее. Дочь моя взята была во дворец и отведена во внутренние покои.
Огорченная таковым поступком жена моя бежала за нею вслед и, повергшись к ногам неистового князя, умоляла его пощадить честь моего дому. Буйслав смеялся и доказывал ей, что она должна радоваться о счастие быть матерью девицы, коя понравилась ее государю. Слова сии раздражили жену мою, она начала ему угрожать, и сие было причиною, что он велел ее отвесть домой и содержать там под караулом. Считая себя безопасным, хотел он приступить к исполнению своего зверства, но в дочери моей нашел сопротивление, коего не ожидал. Привыкший К покорностям, узнал он цену таковой победы и расположил оную, как тиранам обычайно; для него приятнее казалось приобресть то насилием, что составляет цену одних Только исканий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73