Мы все на нашем юге зябли это время, и если не топили дома, то только совестясь топить в августе. Полагаю, что ощущение холода усиливалось в нас мыслию, как должны Вы зябнуть в Райволе. При хорошем сене допускаю рай-волу, но на рай-человеку несогласен. Как ты ни стараешься выставить меня своим нравственным противником, я с восторгом вижу, что мы принадлежим с тобою к одному и тому же разряду людей, не ожидающих, чтобы блага земные, добываемые усиленным умственным и физическим преемственным трудом, неизвестно откуда сами прыгали в рот, как галушки - гоголевскому Пацюку. Моисей глубоко понимал отвращение людей к труду, почему условие в поте лица поставил в виде наказания. Зато нам с тобою пришлось много и упорно потрудиться в жизни, и, зная вполне значение и цену труда, я всеми помышлениями на старости лет рвусь к беззаботной тишине синекуры. Воспитываемые нами в деревне очень жестки и синикуры {4}, и, право, хотелось бы поесть белых и не таких жестких.
Желал бы знать, какое впечатление произвели на тебя мои правдивые воспоминания, не нравящиеся, как ты пишешь, Страхову. И вообще здесь, в глуши, я не скоро узнаю о впечатлении, произведенном этою статьей.
Марья Петровна и Екатерина Владимировна усердно благодарят тебя за любезное приветствие.
Мы с женою мечтаем увидать тебя будущею зимою в Питере.
Все это время я зябну, кисну и при малейшем умственном усилии засыпаю.
Боясь заразить тебя своею кислятиной - умолкаю и земно кланяюсь твоему превосходительному поэтичеству.

Твой старый
А. Шеншин.

79

26 октября 1888.

Дорогой друг
Яков Петрович.
Иногда-таки я могу с тобою прилично беседовать, иногда же так и хочется мне броситься обнимать тебя и затем фактически вернуть те времена, когда, сидя с Аполлоном Григорьевым в креслах, мы при какойнибудь ноте Гамлета-Мочалова принимались щипать друг друга язвительнее всяких вешних гусей, - и накинуться на тебя, забывая, что ты уже не тот поэт, который приходил к нам с Николаем Орловым пить чай. Вчера обедал у нас Николай Петрович Семенов, и он при случае может тебе повторить, что я высказал ему мнение о несомненном для меня поэтическом главенстве твоем среди нас трех. Знаешь ли, что в настоящую минуту пришло мне в голову. Живи мы с тобою хотя бы только в одном городе, то должны бы обязательно читать друг другу каждое новое лирическое стихотворение, и каждый из нас должен бы иметь право в известных условиях вырвать из рук певца его надтреснутую балалайку и треснуть ею певца по голове со словами: "из чего, мол, ты бьешься. - Старого Фета или Полонского тебе не перепеть. Это дудки. У тех в стихах всегда останется та утренняя роса молодости, которую никакими косметиками не подделаешь". Писать за деньги можно что-либо другое, а румянить себе сморщенное лицо не годиться. Дело другое, когда из тебя случайно выскочит душистый лесной муравей. И вот на этом основании себе писать не позволяю.
Посылаю тебе свой перевод Проперция. Не прочитавши комментария каждой вещи отдельно, ничего не читай. Прочти хоть самую последнюю элегию четвертой книги: "Корнелия к Павлу", и скажи, принесла ли наша, так называемая цивилизация, что-либо выше этого. Всякий не верующий слепо в рутину должен будет признаться, что мы не выработали для женщины никакого нравственно высшего идеала, а, напротив, только все спутали и размазали до неузнаваемости.
Ну, будь здоров и не сердись за нелепости и бестолковость письма. Я тоже отчасти поэт, следовательно, галиматья. Не забудь при случае написать мне точный адрес Гончарова, а во-вторых, напиши, как здоровье А. Н. Майкова, над которым ты покряхтел, а ничего толком не сказал.
Жена и Екатерина Владимировна тебе усердно кланяются, а я по старине тебя обнимаю. Твой

А. Шеншин.

80

7 января 1889.

Дорогой дружище
Яков Петрович.
Человек, давно отказавшийся от сдобного, завел своего сынишку в кондитерскую к горячим пирожкам и облизывается, глядя, как малый, замаслив рот и щеки, уписывает пирожки. Кто ж меня уверит, что любящий отец делает это не для своего удовольствия. Кто этого не понимает, тот осужден всю жизнь скитаться от заблуждения к заблуждению, увеличивая ту бессмыслицу, которая на свете слывет философским миросозерцанием. Я хочу только сказать, что когда обращалось к тебе, в сущности, с ласкательными словами, то не ищи на это причин вне меня и моих ощущений; мне приятно гладить твою шкурку, потому что она бобровая, а будь она шкурой дикобраза, я бы ее трогать не стал. Недавно, как-то вечером, я вслушался в чтение наизусть знакомой тебе Екатерины Владимировны, которую ты упорно называешь Надеждой, давно знакомого мне стихотворения:

"Поцелуй меня,
Моя грудь в огне..."
и меня вдруг как-то осенило всей воздушной прелестью и беспредельным страданием этого стихотворения {1}. Целую ночь оно не давало мне заснуть, и меня все подмывало, невзирая на опасения явиться в глазах твоих сумасшедшим, - написать тебе ругательное письмо. "Как, мол, смеешь ты, ничтожный смертный, с такою определенностью выражать чувства, возникающие на рубеже жизни и смерти". Разругать тебя, обнять со слезами и сказать: "ты, быть может, желаешь слышать наше признание. - Ну, да, мы все придуманные, головные писатели, а ты один настоящий прирожденный, кровью сердца бьющий поэт".
На другой день у меня были гости; я почувствовал потребность прочесть барыням это стихотворение, и Екатерина Владимировна подала мне его в "Заметках Страхова - о поэтах" {2}. Тут, в свою очередь, мне захотелось склонить колени перед Страховым, умевшим сказать про это стихотворение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94