Там, где одна самобытная красота догоняет другую, душа не может их глотать, как устрицы. Нужна передышка. Покойный Тургенев, опровергая мое мнение касательно гениальности какого-либо человека, нередко говаривал: "Да позвольте, ведь я же его знал лично или читал". В самом деле, люди наклонны требовать от гения, чтобы он стоял от них в глубине веков, а живому гению они не доверяют. Какой же это гений, с которым можно выпить стакан вина и сыграть в карты? Ах! с какой надеждой быть Вами понятым, пишу я эти строки! Если не поймете, виновато будет мое неуменье высказаться. Я не только мог бы сказать: "я уверен" - но я знаю, что сочинения Льва Николаевича останутся драгоценными навеки. Что же, однако, в них драгоценно? Кто хочет изучать первобытных людей, изучает быт дикарей. Кто хочет изучить душу человека, пусть присмотрится к детям, этому прототипу человека. Что для ребенка высшее наслаждение? Игрушка. Что же ему в ней дорого? Завоевание, усвоение прототипа предмета, совершенно независимо от самого предмета. Вот почему он едет с таким наслаждением на стулекарете, погоняя четверку скамеек; я в старину запрягал их <в> шестерик с форейтором. Вот почему он просит: нарисуй мне лошадку, и пока эстетически и умственно не развит, довольствуется колбасой с пятью черточками, из которых четыре представляют ноги, а пятая хвост. Но придет пора, когда мальчик, которому я нарисую совершенно правильную лошадку в дрожках, скажет: зачем ты нарисовал верховую в упряжи? Ты нарисуй густоногую рысистую; тогда будет так. Он одинаково будет рад, когда Сверчков напишет ему разбитую почтовую клячу или Лев Николаевич старого Холстомера. Хорошо или дурно такое требование со стороны человека? вопрос неуместный, равняющийся вопросу: хорошо или дурно <нрзб.> понапрасну есть, пить и спать?
Сейчас только заметил, что моя философия грешит против русского языка, говорящего: "пить, есть" - так как для пьяницы питье дороже еды. Что же, однако, в этих картинках, начиная с Гомера, до Шекспира и Толстого нам дорого, а что вредит наслаждению и прочности творения? Срисуйте нагого Аполлона, идущего на Пифона с раздутыми мужеством ноздрями, срисуйте в упавшей на пояс сорочке, тунике, Венеру; их не тронут века, всегда будут красоваться юноши-герои, всегда будут всепобедные красавицы. Нарядите того же Аполлона в самый модный фрак, а Венеру в наимоднейшую шляпку <нрзб.> и платье "верблюд" - и как бы Айе и Минангуа ни клялись, что моднее и лучше нельзя одеть человека, на будущий год это будут нетерпимые уроды; ибо наше модное воззрение на хорошее только губит правду природы.
Я уверен, что Лев Николаевич теперь сам очень хорошо понимает, что Марья Алек, в "Семейном счастьи", невзирая на всю свою тонкую развитость - не может быть счастлива, потому что в деле реальной жизни она пустой орех, который, стоит его разгрызть, наполняет рот горькой пылью, когда ожидаешь маслянисто-сладкого ядра. Она праздно скучающее существо. Напрасно думает она пристегнуть себя к жизни мужа материнской любовью. Это дело великое и святое. Но невозможно тащить общее супружеское ярмо (любимая метафора древних), не имея ни малейшего понятия о напряжении сил везущего в паре и потому не будучи в состоянии ни на минуту соразмерить и собственных. Этого мало - сказать себе: я хочу скакать во весь дух. Надо наверное знать и чувствовать, может ли моя пара нестись с одинаковой силой и быстротой? А если не может, то надо <нрзб.> покорно идти в ногу или отстегнуть свою сторону, то есть выдернуть свою занозу из ярма. Третьего выбора нет.
В нагой красоте Гомера, Гете, Толстого каждый может брать, что ему под силу, и любоваться своей проницательностью и догадливостью, хотя два рядом стоящие могут видеть совершенно различное - вид насильственной надетой тенденции, как бы ловко и, кажись, кстати это ни было сделано - разрушает всю непосредственную прелесть.
Простите, дорогая графиня, во-первых, за гнусный почерк. Диктуя в последнее время, я совершенно разучился писать. Рука дрожит и ковыляет нестерпимо; а во-вторых, что решился Вам высказать то, как я, плавая в самом чистом, детском восторге, боюсь за собственную будущность этого восторга.
Излишне говорить, что весь дом Ваш, начиная с Вас, каждый вечер у нас перед глазами и мы желаем Вам всего, всего лучшего. Про наслаждение уже не говорю. Сама Анна Андреевна порой восклицает: "ах! какая прелесть!" Целую Вашу руку и прошу передать всем, всем наши усердные поклоны и Христос воскресе!

Искренне преданный Вам
А. Шеншин.

Прилагаю написанное сегодня стихотворение.

Долго снились мне вопли рыданий твоих... (см. т. 1).

—

Вы убедились, что я писать не могу, а потому продолжаю диктовать. Снег стаял, река прошла, и зимняя гололедица не прошла даром. Рожь местами подопрела, а пшеницу, кончивши овсяный сев, пересеем просом. Итак, на пятый год нашему ярму придется поневоле умерить шаг. Приезжавший из воронежской деревни управляющий еще по снегу, привез смету в 25 тысяч чистого дохода. На слова мои "дай бог 10 тысяч" он отвечал: "ну, это уж так же верно, как то, что я сижу против вас за столом". Не знаю, что сделала гололедица там. Не пришлось бы сделать уступку и из 5 тысяч? Баба пришла за 6 верст валяться в ногах, чтобы у нее взяли сборные от нескольких дворов яйца по 15 к. за десяток. Глупая девочка насчитала 80 яиц, и баба ушла домой, получивши 1 р. 20 к. Дома после общего счета хозяек оказалось, что яиц 100, и баба в отчаянии пришла в третий раз за 6 верст, дополучить 20 к.; нечем разговеться. Нас завалили раками и рыбой.

49

31 мая 1886 г.
Московско-Курской ж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94