А Плещеевы и прочие. Нет, это не Мендельсоны! Надо любить, все любить, сырую землю есть.
Сегодня засадил целую аллею итальянских тополей аршин по 5 ростом и рад, как ребенок.
Я хотел бы так устроить дело. Взять два места в карете (мы едем около 5-го ноября) и одно наперед до Тулы. В Ясной Поляне я девушку к жене в карету, а сам со станции к Вам. От Вас до Тулы на готовый билет и в Москву. Черкните два слова, будете ли Вы это время дома, и я у Вас. Жена шлет Вам сердечное поздравление и единственное желание, чтобы скорее для Вас настала пора уставной грамоты. Наша, слава богу, благодаря Степановке и Василию Боткину, гостившему у нас летом, на мази. Еще вот-вот и напишет. Недаром Успенский говорит: "Нет, да ты, брат Лукьяныч, восчувствовать должен". Однако не поленитесь черкнуть словечко в Орел на мое имя.
Жена уверяет, что знает, на ком Вы женаты. Увидим, успеет ли она делать чудеса? Недаром ее прежняя фамилия начинается с Б (это имеет мистическое значение). Буду ждать Ваших строк, а теперь жму Вам дружески руку при желании всего, всего лучшего.

Весь Ваш А. Фет.

18

4 апреля <1863 г.>

Христос воскресе, милейший Лев Николаевич!
Выпроводил образа, сдвинул со стола стекло, - обрезки от листов, которые сам врезал в парниковые колпаки. Алмаз режет расчудесно, и пишу к Вам, моя разумная головка! Сколько раз я Вас обнимал заочно при чтении "Казаков" и сколько раз смеялся над Вашим к ним неблаговолением! Может быть, Вы и напишете что-либо другое - прелестное, - ни слова, - так много в Вас еще жизненного Еруслана, но "Казаки" в своем роде chef d'oeuvre. Это я говорю положительно. Я их читал с намерением найти в них все гадким от А до Z, и кроме наслаждения полнотою жизни - художественной - ничего не обрел. Одна барыня из Москвы пишет мне, что это прелестно, но не возвышает дух, и видно, как будто автор хочет нас сделать буйволами. Матушка! Тем-то и хорошо, что автор ничего не хочет. Разумеется, так нее мало подобные барыни понимают Оленина. Да это и не их дело. Эх! как хорошо! И Ерошка, и Лукашка, и Марьянка. Ее отношение к Лукашке и к Оленину - верх художественной правды.
Я нарочно по вечерам читаю теперь "Рыбаков" Григоровича. Все эти книги убиты Вами. Все повести из простонародного быта нельзя читать без смеха после "Казаков". Глеб лежит на вершах. Как? на вершах. Да навзничь, и его старуха застает шепчущим про себя имена сыновей: "Ваня! Вася! Петя!" Это статочно на луне или в доме барыни, которая через карманную трубку надувает свой гуттаперчевый кринолин. Но когда Оленин, полон надежд, приходит к ней, она говорит только: "У, постылый". Как это все свято, верно. Вот Вы сами осуществили правило: "Он мне про эмансипацию, а я стану есть редьку". Так, да надо есть-то ее умеючи.
Пожалуй, чего доброго, коммунисты почтут Вас своим главой. Напрасно! Буйвол и Лукашка не потому хороши, что желают чужого во имя подлого трусливо-ленивого чувства зависти, а потому что им ничего лишнего не нужно. Буйвол не семинарист с запахом лампадки и риторическими доводами под черепочком, а самый благородный лорд. Он вполне джентльмен. Он делает все так, как делал его отец и дед. Буйвол порядочный человек, и я люблю буйволицу. Поставьте Устеньку (кажется) и Марьянку в наши условия воспитания - одна выйдет непотребной девкой, а другая солдафоном, - но у себя в слободе - они богини. Богини - белых зубов, а это не безделица. Неизъяснимая прелесть _таланта_. Талант - это чистый цвет лотоса или хоть крапивы - все равно, но цвет <...>.
Послушать Вас порой в разговорах - нет силы согласиться, а в поэзии Вас нет - есть одна сила и правда, а там словопрители разбирай по субботам, отчего то или другое. "Казаки" должны явиться на всех языках <...>, это дыхание леса с фазанами и Лукашкой, с бурки целящегося в абрека. Как лежит мертвец и колени развалились. Вы мастер, и Вам книги в руки.
Школьники сидят на полу и перебирают пшеницу для семянной десятины. Пора сеять, а весна чуть-чуть наклевывается.
Пожалуйста, черкните при случае словечко. Что ружье и Гольтяков? Получили ли мое предыдущее письмо?
Кончаю и крепко жму Вам руку. Глаза плохо видят. Совсем было ослеп. Милым дамам Вашим прошу передать мой задушевный привет.

19

11 апреля <1863>.

Не могу воздержаться, дорогой Лев Николаевич, чтобы не черкнуть Вам несколько слов по поводу вчера прочтенного "Поликушки", Вы знаете, как Вы мне дороги. Я не верю ни в чей современный талант, исключая Вашего. И не писать Вам считаю постыдным, как считал бы постыдным мотыльку не пить росы, вороне не воровать цыплят. Итак, - я, по-моему, имею полнейшее право говорить Вам свое мнение начистоту. Став перед моим судом, Вы не моргайте и не передавайте тяжесть корпуса с ноги на ногу, а не забывайте, что Вы Лев Толстой, а не Алексей и не Феофил {1}. Вам нечего радоваться, что Вы мастерски справились с тем или другим сюжетом. Это Вам бог дал такой сильный живот. Но он же дал Вам нос художника. Зачем же Вы в угоду художнического искания нового позволяете себе искать его там, где претит. На это Вы мне скажете, что у меня нет носу и что тут не претит. А я скажу, что кто не верит в Гомера, Рафаэля, Праксителя и Лизиппа - профанатор. Кол вбит, веревка натянута, теленок ешь, что хочешь, но не дальше Конца веревки - баста! Навеки. Дикий народ не может иметь истории, и никто извне не может его заставить иметь, чего нет. Плесень народа не может иметь, то есть не должна иметь повествователя. А наши бывшие дворовые менее самых отвратительных негров (зри дядю Тома) {2} имеют право на перо первоклассного писателя. Мужики - другое дело - они хоть варвары - но люди. Дворовые - не люди и никому не понятны в одежде претензии на людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94