Мне больше ничего не нужно. Все тихо, чисто и удобно. Жена в таком же восторге от Вашего письма, как и я, и даже наивно вскрикнула: "Да он и в письмах-то какой мастер!" На это получила в ответ вопросительное: еще бы? Боткину я послал 2 стихотворения и трепещу. Потому что во втором разругал древний Рим, т. е. римлян {3}. Какие бессердечные, жестокие, необразованные мучители тогдашнего мира - что ни эпизод, то гадость. Самая virtus {доблесть (лат.).} их такая казарменная, их любовь к отечеству такая узкая. Сципионы, Катоны при молодцеватости ужасные звери, а первый даже замотавший казенные деньги губернатор. Грубые обжоры, а между тем несчастный Югурта пропадает как собака, великий, величайший Аннибал гибнет. Иерусалим горит, Греция, куда они сами ездят учиться, растоптана, а они со всех концов света бичами и палками сгоняют золото и мраморы для нелепых подражаний грекам и строят круглый пантеон, к которому пришлепнули четырехугольный ящик!
Но довольно. Не пишу Вам ничего о наших новостях. Об этом всем я писал Боткину, и пришлось бы повторяться. "Атеней" {4}, по-моему, плох. - Вашу повесть {5} проглотим с женой, как только появится в Москве "Современник", с которым я, как сотрудник, раскланялся. Он мне надоел. - Боткин молчит о редакции чисто литературного журнала. А мы с Толстым об этом мечтаем. Он говорит, что имя Тургенева как редактора и Боткина согнало бы в контору всю Русь читающую {6}.
Сестра его все больна {7}. Мне жаль их, они не умеют уютиться, залезли в дорогую, дрянную и холодную квартиру, а теперь перед концом морозов ищут новой квартиры. Льва я сегодня отправил на медведя в Вышний Волочок, к своему знакомому. Сам не могу идти на мишку - потому что доктор после 5-недельной болезни не велит даже вечером выезжать. Жму Вашу руку крепко, крепко. До конца Святой недели мы в Москве у Сердобинской {9}. Дайте знать, когда Вы будете и много ли клажи с Вами, и я выеду за Вами на чугунку. Надеюсь, у Вас в Москве не будет другого притону. Кровать с французскою постелью на пружинах ожидает Вас, и сам побегу за потрохами.
В свободное время не забывайте нас Вашими короткими, но душистыми письмами. Как прочту повесть, так напишу к Вам и постараюсь надуться на Вашу музу. Но она такая прелестная блондинка с голубыми глазами, что на нее дуться нельзя.

Душевно преданный Вам
А. Фет.

9

20 января <1858 г.>

Никак не думал я, что придется разрывать куверт и брать новый листок бумаги, но вышел 1 Ќ "Современника", и я выпросил его у знакомых до нынешнего дня. А между тем вот что случилось. На столе у себя я застал два письма: одно из деревни, а другое от Григорьева. (Все это между нами, ради бога, - другому бы я ни за что этого не написал.) Я давал Григорьеву денег взаймы, когда мог, но теперь, и особенно в нынешний год, я ужасно истратился и должен сжаться до крайности. Я прожить должен в месяц неизбежно 250 р. серебром, а у меня в настоящую минуту 125 р., которыми я, по крайней мере, должен протянуть до 1/2 февраля, да еще сегодня получу 70, но раньше половины февраля все-таки денег не будет, а затем будет столько, сколько мне самому необходимо на неизбежные вещи.
И вдруг Григорьев умоляет меня выслать ему 250 руб. серебром, которые обещается в июле заплатить рукописью. Что мне делать? Я вынужден отказать, а между тем он из Флоренции {1} швырнул прямо в мою душу такой тяжелый и <нрзб> камень, что вся моя внутренность всколыхалась. Он один из неизлечимых, а все-таки мерзко глядеть на него и на себя. И в этом-то несчастном расположении духа я вынужден был прочесть вечером жене вслух вашу "Асю". Вы просили моей суровости, и она сама пришла, самым для меня тяжелым образом.
Странная и отрадная вещь, что мастер виден по удару резца, по манере класть краски, и мне отрадно было увидать Ваше для меня дорогое лицо выглядывающим из-за кустов в немецких аллеях. От всякого суда я отказываюсь - а говорю свое личное впечатление. Конечно, исключая Вас, никто не напишет на Руси Аси. Толстой напишет равноценную вещь - но в другом роде, да и только. Гончаров уже не то - да и баста! Но я положительно никого не знаю и читаю "Асю", и от меня требуют моей личной правды. По-моему, начало сухо, а целое - слишком умно. У Вас нет не умной строки. Это Ваше качество - и достоинство. Во всех Ваших произведениях читатель видит светлый, ясный, прелестный пруд, окруженный старыми плакучими ивами. Вы любите этот пруд, и читателю хорошо на него смотреть. Это не мешает ему видеть, если он всматривается, на дымчатом дне пруда целые стада аршинных форелей. Но в "Асе" форели не на дне, а вставшие так высоко, что нарушают простое наслаждение зеркальной поверхностью. Ужасно умно!!! Но зато в местах, где вы заставляете забыть умнейшего юнкера Н. Н., - прелесть. Это даже не те слова. Жена слушала пристально и молча. Но когда я кончил X главу, место безотчетного плаванья по Рейну, она вскрикнула: "Экая прелесть!" Все эти далекие вальсы, все блестящие на месяце камни, описания местностей, - вот Ваша несравненная сила. В описании лунного столба меня поразило то, что это оптическое явление, основанное на преломлении лучей, совпадает у двух людей, находящихся на противоположных берегах реки. Но это безделица, хотя и подобная безделица там, где все художественно верно, - как-то неприятно действует. Говорите что хотите, а ум, выплывающий на поверхность, - враг простоты и с тем тихого художественного созерцания. Если мне кто скажет, что он в Гомере или Шекспире заподозрил _ум_, я только скажу, что он их не понял. Черт их знает, может быть, они были кретины, но от них сладко - мир, в который они вводят, действительный, узнаешь и человека и природу - но все это как видение высоко недосягаемо, на светлых облаках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94