Он никого не целов
ал с любовью. Любил всегда Ц тяжело, как тяжело и пил. Тяжело выносил себя
наружу, перед другими, даже самыми близкими чтобы освободиться, а не опре
делиться. У Михаила Ивановича определенность была платой за легкость.
Он говорит Поэту о любви к сестрам и матери и о страсти (не называя имени), п
ревратившей его семейную жизнь в одну большую неприятность. О других неп
риятностях (тоже без имен и обстоятельств) непоправимых. Теперь, продолж
ая жить, он и »...задвигает некоторые дверцы с тем, чтобы никогда не отпират
ь; если отпереть, только одно остается Ц спиваться. Средство не отпирать,
одно Ц не оставлять свободных минут в жизни, занять ее всю своими и чужим
и делами». Поэт начинает понимать, что только что основанное Михаилом Ив
ановичем издательство (через неделю освящение и молебен) Ц не «детище»
его, а одно из его «чужих» дел. Им, Поэту и ему, надо уйти от «своих», от «свое
го», от «все о себе», от вечной первой мысли, когда просыпаешься.
Михаил Иванович очертил вокруг себя «магический круг чуждости»: Брюсов
не поэт; Бальмонта не знает; у Белого глаза юркие (хотя «Голубь» ему очень
нравился); в русских нет своего достоинства (то же и евреи); во всем, как и в п
оэзии, бездна эгоизма и самопотакательства. И еще хроническая мания вели
чия. Всегда отождествление себя с великой целью, великой идеей или, хуже в
сего, с великим страданием. Русский не способен понять, что страдание, вел
икое или какое угодно, Ц просто оплата текущих расходов. На долги не жалу
ются Ц их платят. И неоплатные в том числе: тогда умираешь в долгах (он опа
сался, что с ним так и случится). Оттого читать ну, Леонида Андреева, наприм
ер, так противно. Бродячая Собака вызывала у него такое же отвращение, как
и бордели в современной русской литературе. Бордель сам по себе не плох и
не хорош, но не надо совокуплять его с искусством (в этом даже Поэт был с ни
м согласен).
Но самое страшное Ц религия «этих людей». Снова и снова повторяя, «я нере
лигиозен», Михаил Иванович расчищал «нейтральную полосу» между собой и
ими, даже Поэтом. Как человек масонски-рациональный он скорее предпочит
ал прозрачный имморализм Кузмина туманности религиозных подтекстов си
мволистов (слишком уж свальным грехом отдает) и вульгарному богостроите
льству начала века: истинное искусство не знает другой религии («в нем сп
ит религия», Ц замечает Поэт).
Странный был у них обмен. Поэт жалуется: «Роза и Крест» почти закончена, а
конца судьбы Бертрана он не знает. Да и вообще, трудно разобраться в «спут
анном символизме» пьесы. Михаил Иванович пьет чай с Поэтом (вместе они, ка
жется, никогда и не пили ничего другого) и рассказывает о своих «Розе и Кре
сте» Ц символах духа, не «спутанных для красы» (то есть искусства), а соед
иненных в одно в сердце рыцаря, как соединены в одно счастьенесчастье-ра
дость-страдание в сердце Каэтана. Сапунов не выжег огнем духа страсть к ж
енщине, и его огонь загасила волна стихии. Поэт и не мог знать «конца» Берт
рана, потому что он не хотел знать свою смерть. Каэтан, сухой и легкий, поет
свою песню и уходит, а не умирает. Это Поэту от Михаила Ивановича Ц роли н
а выбор. Поэт выбрал Бертрана и умер, а Михаил Иванович ушел. Ему было тяжк
о среди «своих» Поэта, составлявших как бы свой орден. Он не хотел никаких
«как бы», видя в них готовность к смешению (»опять охотники до свального г
реха»), к той слащавой неопределенности, которая была приманкой в их иску
сстве и религии. У него был свой орден, а не «как бы» орден. Друзья его были т
олько личные, не по кругу или среде. Его тошнило от русской интеллигентск
ой идеи, где «личное» и «общественное» всегда в мутной смеси, и он считал,
что Поэту недостойно быть одним из «них».
Скучно. Ну, в самом деле, сколько можно говорить о том, что и так говорено Ц
переговорено? Но ведь и интересно. Как один из вариантов той философии на
чала века, которая рефлексом Ц неважно, положительным или отрицательны
м Ц живет во мне и сейчас, в самом его конце. Но отчего же, все-таки, скучно т
ак все получается? Да потому, что жалко мне его, Поэта. Все у него как-то не т
ак выходило. Ну возьмем такой случай. Идет он со Стрелки домой, пьяный. Хол
одно. Извозчиков нет. Шатается даже. Навстречу девица идет. Ну, вполне. Он е
й, барышня, вы не заняты? А она: Боже, неужели вы меня не узнаете? Он, да где, го
ворит, мне вас узнать, когда столько вас было. А она губку закусила, отверн
улась и прочь пошла. Или еще. Идет раз к опере, певицу, с которой у него роман
был, встречать после представления. Подождал. Вышла. Вы Ц говорит Ц так
восхитительно пели сегодня, как никогда. А она ему, куда, говорит, пойдем-т
о? А он: у меня нельзя Ц говорит Ц жена дома, да и мать вчера с дачи возврат
илась. А у вас нельзя? Ц Да какое там, у меня муж-то в опере был, поди сейчас-
то уже успел до дома на извозчике добраться.
Сложная была у Поэта семейная жизнь. Трудная. Да и у Михаила Ивановича жиз
нь была не один сахар. Едет раз из Берлина. В спальном вагоне. Устал страшн
о и, разумеется, наивно предполагает просто лечь спать. А тут в купе входит
Ц кто? Белый, конечно. Какое счастливое, говорит, совпадение. Вы и я Ц полю
са двух мистических сил. Каких Ц сами знаете. Это-то уж, безусловно, карма.
А как, кстати, с моей книжкой? Ведь замечательно, правда? Нет, я не о денежной
стороне, но все же, знаете ли... Да нет, нам с вами не об этом сейчас надо говор
ить, а о главном. Единственном. Глазами не видимом. А у того-то глаза уж вовс
е смыкаются и видеть решительно ничего не желают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63