Само же осознание, как только к нему про
рвешься, оказывается безнадежно другим. Главное, в чем я стал сомневатьс
я после усладительной встречи с первым из моих героев в больничном закут
ке Марии Николаевны, это «действовательность» почти уже отождествленн
ого Вадима Сергеевича и «наблюдательность» пока еще мне неведомого Мих
аила Ивановича. А что если дело обстояло как раз наоборот: первый из них, х
отя и слегка забавляясь, но наблюдал, в то время как второй Ц сам не знаю, п
очему я вдруг поверил себе в этом сразу и окончательно, Ц второй начал с
действования почти исступленного, а изменившись, в отчаянии застыл. Но п
очему Ц в отчаянии? И тут уже сам, без чьих-либо намеков и наводок, я вспомн
ил об Асе Иософатовиче Думбане.
Думбан, друг моего тогда уже покойного знакомого Дмитрия Ивановича Лонг
о, был, так сказать, вполне «рассекречен» биографически и, хотя киевский к
араим по происхождению, знал огромное количество «вспыхнувших» и «пога
сших» молодых людей начала века на обеих сценах Ц петербургской и моско
вской. В первую войну он воевал поручиком, а после 1918-го, до своей крошечной
пенсии, всю жизнь работал счетоводом в домоуправлениях. Жил он в подвале
на Тихвинской. В кафе «Националь», куда я его пригласил на солянку и бефст
роганов, я просто спросил: «Кто был Михаил Иванович? Расскажите мне о нем в
се, что вы знаете, если, конечно, это не секрет и не повредит никому из живых
».
Вынув из нагрудного кармана крошечный батистовый платочек и тщательно
протерев свою рюмку, Аса Думбан налил мне и себе и воскликнул: «Сэр! Нераск
рытие вами псевдонимов, так же как и воздержание от отождествления носит
елей имени-отчества с носителями фамилий не только делают честь вашей с
кромности, но и, безусловно, заслуживают поощрения в виде ответной откро
венности вашего случайного Ц это я, сэр, Ц но от того не менее благодарн
ого гостя». Он выпил рюмку и продолжал: «Но прежде чем приступить к расска
зу о том немногом, что я знаю о нем и о немногих Ц о, совсем немногих, почти
не о чем говорить Ц других персонажах нашей короткой драмы, вы, из чистог
о снисхождения к словесным излишествам старого жуира, разрешите мне неб
ольшое введение. Ну, как если бы драма уже окончилась, но что-то, относящее
ся не столько к сюжету и характерам, сколько к сцене, атмосфере и условиям
развития действия Ц остается недопонятым, и я, сэр, с авансцены, задним чи
слом ввожу зрителя в обстоятельства, самим действием не проясненные. Но
это Ц упаси Боже Ц не моралитэ, о нет! Я бы назвал это, пожалуй, уточнением
впечатления, уже сложившегося у зрителя, но еще не оформившегося в мысль.
Итак Ц в дорогу! Я только что назвал эту драму Ц я говорю только о нашей ч
астной драме Ц короткой. Но ее, позвольте, я бы рискнул повести от 1911-го, о'к
эй! А закончилась она Ц не более чем условно, мой дорогой друг, то есть по у
словиям нашей маленькой постановки, сейчас, через пятьдесят шесть лет. И
то только потому, что вы сами предварили ее завершение, пригласив меня на
авансцену. Но ведь я еще жив, не станете спорить? Как живы и Маша, и Иван, и Ва
дим, да и сами вы, ту dear interloper. О, коротка эта драма только потому, что, рассказыва
я с конца, ее можно сжать до шести строк чужой анкеты или до четырех строк
некролога, своего собственного. Но сама она в себе Ц длиной в десятки тыс
яч дней, сотни тысяч часов, миллионы мгновений нерасслышанного, непроизн
есенного и неслучившегося! А я сижу зимой 1942-го в своем подвале на Тихвинск
ой и разрезаю кусок стирального мыла Ц аккуратно и точно, перочинным но
жом Ц на двенадцать кубиков, по числу месяцев. На каждом выдавливаю гриф
ельком карандаша название по якобинскому календарю: жерминаль, флореал
ь, термидор... Так, забавляюсь. У меня нет продовольственной карточки, и мой
дядька, Георгий Исхамалиевич Ферстон, подаривший мне мыло, запрещает под
ать заявление на ее получение. Как-нибудь, говорит, с этим куском продержи
шься. Через год я тебе другой подарю. А подашь заявление Ц привлечешь вни
мание, сам на мыло пойдешь. Меня никогда не арестовывали. Меня в жизни никт
о пальцем не тронул. Меня никто никуда не гнал. Я продвигался от секунды к
секунде по едва обозначенной тропинке через нескончаемый пустырь. А теп
ерь, когда я сижу с вами в приличном ресторане и даже более или менее прили
чно одетый, вы, сэр, говорите: «Ваш выход, поручик Думбан». Я выхожу, а драма-
то Ц как вы ее придумали уже кончилась. Великолепно! Можно наконец и пого
ворить Ц публика есть, и она ждет. Но ведь это Ц неправда! Я и сейчас, сидя
здесь с вами, все еще на той тропке, на пустыре. Что, шикать начинают? Черт с
ними! Я найму банду клакеров, и они будут мне аплодировать из черной дыры п
артера! Ну ладно, все давно разошлись. Я стою и рассказываю, мгновение за м
гновением Ц вот уж скоро полвека. Кончили?»
Мы съели солянку, и я заказал еще бутылку. «Теперь Ц о частном. Не спросит
е ли вы себя, отчего никто, ни один персонаж нашей пьесы ни разу не назвал М
ихаила Ивановича по фамилии? Боялись? Вздор! Ни покойнице Елене Констант
иновне, ни Ивану, ни вашему, сэр, покорному слуге уже давно нечего бояться.
Так отчего же? В этом, уверяю вас, нет никакой загадки. Просто людям, его люб
ившим, это и в голову бы не пришло, они знали его страсть к анонимности зад
олго еще до 1917-го. Страсть, ставшую обсессией после того, как он покинул стр
ану, которой он столь опрометчиво и Ц да не зачтется мне это за осуждение
Ц безуспешно, пытался служить. Оттого-то и я сейчас, когда все это уже воо
бще не имеет никакого значения, тоже не назову его по фамилии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63