Это Ц вопро
с стиля, mу dear fellow, а стиль Ц выше правды. Стиль Ц это честь. Когда я тупо волоч
ил ноги по своему пустырю, я не видел конца и не ждал его. Нет, я не был готов
к крушению жизни, но был подготовлен Ц не знаю, кем и как, Ц к безжизненно
сти, к анабиозу, да простится мне этот прозаизм. Для Михаила Ивановича 1917-й
был не крушением жизни, а уничтожением себя самим собой».
«А что потом?» Ц спросил я. «Потом у него не было времени на обдумывание х
одов. Он набрал воздуха в грудь, нырнул в самую глубь, а вынырнув, обнаружи
л себя в другой жизни...» Ц «Не своей?» Ц «По правде говоря, я сильно сомнев
аюсь, была ли у него своя. Мне кажется, что он принадлежал к весьма редкой к
атегории лиц: он был незаинтересованный игрок, хотя, конечно, и к этой хара
ктеристике необходимы поправки».
Опьяневший, он сидел выпрямившись, подняв острый подбородок и устремив в
згляд раскосых глаз на гигантскую желтую люстру. Не чудо ли? Тысячелетие
смешанных браков не смогло вытравить из Думбанова племени этого послед
него следа его степной предыстории. Ни гуситские разбойники, позже превр
атившиеся в сечевиков, ни сандомирские шляхтичи, ни насильники-гайдамак
и, ни виленские раввины, ни греческие негоцианты так и не выжали из караим
ского семени его последнего тюркского гена.
Я отвез его домой. Мы выпили посошок. Прощаясь, Думбан еще раз вернулся к т
еме вечера, дав ей несколько удивившее меня и не лишенное двусмысленност
и освещение. «Ваша готовность поверить в то, что Иван и Вадим Ц одно лицо,
только подчеркивает ваш, мой новый молодой друг, удивительный оптимизм
Ц представить себе наш позавчерашний день, при вашей полной ему чуждост
и! Не стану спорить, день вчерашний многое сгладил из различий позавчера
шнего Ц в глазах чужого, разумеется. А вы-то уж совсем чужой. Вадим Ц немн
ого персонаж из Леконта де Лиля. Отвлеченный неоромантизм. Обаяние демок
ратической галантности. Ну а Михаил Иванович Ц он всегда был гораздо бо
лее англофилом, чем галломаном, что не могло не сказаться на его литерату
рных вкусах и, гм, личных предпочтениях. Но главное Ц не в этом. Главное эт
о его пессимизм. Никто из тех, кого я знал в десятые годы, не был так пессими
стичен, насквозь и полностью, как он. Этим, возможно, он пытался застрахова
ть себя от будущих разочарований, но и в этом я не уверен. Слишком хорошо о
н знал, сколько оговорок и дополнительных условий включает его страхово
й полис. Наш Поэт, знавший его еще юношей, сказал мне во время моего послед
него приезда в Петроград, в 1920-м, что Михаила Ивановича не спасали как спас
али до последнего времени самого Поэта Ц ни страсть, ни вино, ни поэзия. Е
го отчаяние было удивительным для столь привлекательного, одаренного и
богатого молодого человека. Подумайте, тогда, в 1911-м, ему было не более двад
цати пяти лет и, кажется, вообще все вроде было в порядке. А Вадим Ц Боже мо
й, он ведь еще здесь! Ц Вадим был совсем другое дело, отчего-то Михаил Иван
ович так нуждался в нем Ц в Москве, по крайней мере. Вадим был абсолютно с
покоен, что, разумеется, не значило, что грусть и тоска были ему вовсе чужд
ы. Будьте же терпеливы пока Ц вам еще немало отыщется».
(О, как безумно мне тогда захотелось, чтобы ктонибудь заговорил со мной об
о всем этом на настоящем языке моего времени! Но есть ли такой язык? И мног
о ли на нем скажешь о том, что его не знало? Не напоминает ли нам неустанно С
удьба, что то, как наш разговор ведется, уже есть то, о чем он? Увлеченно подр
ажая людям позавчерашнего дня в стиле описания ими самих себя, не оказал
ся ли я в тупике регрессивных иллюзий и давно использованных метафор?)
«Опять все эти пока и еще!» Ц орал я, мечась по заснеженному Староконюшен
ному переулку (полупьяный, я еще не решил, где кончить вечер). Все мы к черту
помешаны на каком-то проклятом конце, где можно наконец... Конце Ц чего? Чт
о Ц наконец? Точке успокоения, при взгляде из которой на не наше, не свое п
рошлое Ц как если бы тебе не было с лихвой довольно и своего Ц можно было
бы хоть на пять минут застыть с одним чистым воспоминанием. И где эти анаф
емские, до остервенения нужные мне две тысячи! Двадцать тысяч Достоевско
го, тридцать Ц посмертного пушкинского долга! Но, конечно, эти истеричес
кие вскрики навсегда остались бы не более чем географической меткой в мо
ей московской истории и никогда не попали бы в эти строки, если бы в этот м
омент я не очутился перед двойным подъездом обворожительного раннемод
ернистского особняка в том же переулке. В мои детские годы там размещало
сь двойное посольство тогда находившихся в унии Дании и Исландии. В пото
ке яркого света, лившегося из иллюминатора между первым и вторым этажами
, я увидел стоявшего ко мне спиной длинного, сухопарого пожилого человек
а в поношенном коричневом осеннем пальто с поднятым воротником и старой
фетровой шляпе. Ему не надо было оборачиваться Ц да я и не хотел этого, Бо
г с ним, Ц чтобы я узнал в нем себя. Методология узнавания двойника была м
не известна из Рабацкого, Дурмонта и Густава Мейринка Ц я не был полным п
рофаном в этом вопросе. Это, конечно, не был я тогда, а я лет через двадцать-
двадцать пять; я даже слышал запах незнакомых сигарет, Ц но в том, что это
был я, не могло быть никакого сомнения. Мой друг, Уку Масинг из Тарту, почем
у-то настаивал на теории, что двойники бывают либо из прошлого, либо из бу
дущего. Этот явно относился к последней категории.
Это не начало серьезного разговора о двойниках. Хотя, как типичный недоу
чка, спешащий выпалить в лицо собеседнику все, что он знает о предмете бес
еды, я не могу удержаться, чтобы не упомянуть о двух обстоятельствах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63