В довершение всего от гостя исходил (хоть и слабо) приторно-сладкий запах помады, а уж это годилось разве что для женщин, но никак не мужчине, будь он хоть и студент. Все же Каарли по- своему уважал студентов; тот, прежний собиратель сказок и песен, по имени Паэкалда, разыскавший его пару лет назад, казался довольно славным парнем, поэтому Каарли не хотел напрямик отказаться от разговора и с нынешним.
— Ну, так и быть, если студент хочет записать, можно и пропеть какую-нибудь шуточную песенку.— И он затянул скрипучим стариковским голосом песню:
Прошел я остров Сааремаа И прямиком, и кругом. Но не свела судьба меня С сердечным, милым другом.
«Где хутор, лодка, где, скажи? — Спросила Эйму Тийна.— Пропил последние гроши, Проваливай, детина!»
На горке видел ветряки, Дымила смолокурня. Но девки больно там горды: Не надо нам, мол, дурня!
На Сырве девушки — беда: Любая — в пестрых юбках, И так натянуты всегда, Как паруса на шлюпках.
Такая жизнь мне не с руки, Сотрешь до крови пятки — Подамся снова в моряки И в море, без оглядки!
Дальше Кусти и Каарли вместе пропели «Это в Лондоне случилось», потом «Стояли Лаэс и Луутси перед судом, у них с похмелья головы болели» и «Песню Янки». Карандаш собирателя песен быстро скользил по бумаге, но вскоре это, по-видимому, надоело ему, и он сказал:
— У вас, друзья, должна быть и одна свеженькая песня. Как она поется?
В комнате наступила тишина, которую пришлось нарушить самому собирателю песен:
— Ну, очень уж вы замкнуты! Теперь ведь объявлен манифест! Такому, как я, можно выкладывать всякие песни. Тем более что для царя и баронов я, может быть, покрепче заноза в глазу, чем все вы, вместе взятые. Если позволите, я очиню свой карандаш.
Он взял со стола нож и стал медленно заострять кончик карандаша.
— Да, слыхать, студенты иногда шумят там в городе, в Тарту,— сказал Кусти, быстро хмелея.
— Мы, бобыли, живущие здесь, у скудного моря, на каменистой земле, не можем содержать своих сыновей в университете. Мы их всех разослали по миру бродить — кого на корабль, кого за Ригу в гипсовые карьеры, кого по железке на казенный счет в Маньчжурию, под японские пули, кого на самое дно морское, в Цусимский пролив... В больших школах штудируют науки сыновья богатых папенек и маменек, и не верится мне, чтобы богатый ученый человек стал заступаться за бедного рабочего и безземельного человека,— проговорил Михкель, по-прежнему чуждаясь пришельца.
— Есть и другого сорта студенты, не все же богатые бурши. Два года служат — третий учатся. Занимают, понятно, кое-что у родных, обходятся как могут,— защищался собиратель песен и сказок, стряхивая с коротких полосатых штанов карандашные стружки.
— Ах, черт бы тебя побрал. Каарли, чего ты медлишь! Давай спой-ка свою «Войну в Руусна» — свеженькая булочка, только что из печки. Эти дурацкие газеты ничего пожарче не умеют написать, пусть господин скубент послушает, как шли у нас и дела, и песни,— сказал Кусти, который был уже под крепкими парами.
— Я уже раз обжегся на песне, не хочу второй раз понапрасну голову в огонь совать,— сказал задумчиво Каарли.
— Что за чертова душа у тебя, шкуру бережешь! Видишь, Матиса пуля насквозь прошла. Думаешь, он теперь из-за этого за печку спрячется? Погоди, пусть мужик придет в себя, тогда уж бароны увидят, как ястреб крылья расправит! — сказал Кусти.
— Ты откуда знаешь про дела других?— отрезал Михкель.— У Матиса самого рот на месте, не суй свой нос куда не следует.
— Вот и сую, раз все вы здесь как бабы! Ну, ты, собиратель старины, скубент или кто ты там есть, возьми карандаш и строчи: «Песня про войну в Руусна». Если на
стоящий мастер боится и пикнуть, то запиши: сочинил и спел Кусти Аэр, Кусти Петрович Аэр, из деревни Руусна, Каугатомаской волости, одет в старье, в рваное тряпье, в фуфайку из шерсти бараньей, самураями в ягодицы ранен, но это не стыдно, рана заросла, дыры не видно, с этаким малым уроном можно еще потягаться с бароном. А песня поется так:
В волостном — народу тьма, Слышны Матиса слова: «Демократ я! Буду драться За права и землю, братцы!»
По цигарке раскурили. Все чин чином обсудили, Записали в протокол — И айда на мызный двор.
По дороге песню пели: «Нам бароны надоели, Убирайтесь прочь из мызы Вместе с кубьясом бесстыжим!»
Ренненкампф смекнул, паскуда, Что ему придется худо И не снимет — вот конфуз! — Перед ним мужик картуз.
Бабы с поля убежали, С мужиками зашагали, Мари Кипп вперед пошла, Знамя красное несла...
— Хватит!— прервал Михкель пение Кусти.— У песельника своя глотка есть: хочет — поет, не хочет — молчит. Ты что ставишь себя над другими какой-то иерихонской трубой?
— Да перестань,— уговаривал его теперь и слепой Каарли.— Это придумано так, для своих людей, а не для чужого, незнакомого человека, не для записи.
— Чертовы бабы!— ругался Кусти.
— Бабы или нет, но песня не твоя, а Каарли, и если Каарли говорит, что хватит болтовни, значит, молчок! Будет лучше, если молодой господин порвет этот листок и бросит в огонь,— вмешался и Матис с кровати.
— Что вы, что вы, мужики, это очень удачная песня! Ух, если бы вы только слышали, что мы, студенты, сейчас поем! Теперь не прежнее время, когда надо было бояться каждого пустого слова. Теперь, после манифеста, и газеты пишут по-другому,— сказал собиратель песен, закинув
ногу на ногу, сунул в зубы новую папиросу и аккуратно задул спичку.
— Манифест! На таллинском Новом рынке было по щиколотку крови. Манифест!— отрезал Михкель.
— Стрельба на Новом рынке была до манифеста,— поправил его гость.
— Велика разница, что и говорить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135