Так думала немного кокетливая, оскорбленная, капризная, мечтавшая продвинуться на следующую ступень сословной лестницы Лонни Раутсик. Она думала так потому, что каждый рачительный человек обязан был так ду
мать, потому, что большинство думало именно так. Не могла же она нарушить правила общей игры, плыть против течения, брать фальшивые ноты в согласном хоре. И если при этом она становилась чуть-чуть легкомысленной, капризной и оскорбленной, то и это было в порядке вещей, кто бы стал осуждать ее за это!
Но, кроме этой честолюбивой и предусмотрительной Лонни, была еще и другая Лонни Раутсик: простая, милая, участливая двадцатидвухлетняя девушка, русоволосая, с красивыми, блестящими карими глазами, она жаждала любви и сама хотела любить. Эта Лонни Раутсик, тревожно просыпаясь по ночам в своей комнатушке, была безразлична к купеческим достаткам. Ее воображению представлялись дети — веселые и здоровые, мальчики и девочки, с большими глазами и высокими бровями, сильные и умные дети, способные ко всякой работе, как... как сам Пеэтер. И когда среди ночной тишины раздавались вдруг чьи- то шаги на пустынных городских улицах, Лонни вздрагивала и, сидя на постели, не отрывала взгляда от окна, ожидая тихого стука, предназначенного ей и понятного только ей. Но шаги по каменным плитам тротуара удалялись, и если вслед за этим слышались выстрелы, девушка вздрагивала всем телом, и с ее уст невольно срывались слова молитвы: «Господи, спаси и сбереги его!»
Отец Лонни, старый Тийт, не слышал ни чужих шагов, ни выстрелов, ни молитвенного шепота дочери. В последнее время он жил в какой-то печали и замкнутости, два- три раза Лонни даже приводила его домой из кабака, чего с ним прежде не случалось. По ночам отец часами ворочался на постели, а если засыпал, то непрестанно бредил: «Уважаемый господин... ваше высокородие... я сказал все... я действительно ничего больше не знаю!» Иной раз в бреду менялся порядок этих слов, но смысл их всегда оставался один и тот же. Однако, просыпаясь, он ничего не помнил или притворялся, что не помнит, когда озабоченная ухудшением его здоровья Лонни расспрашивала его.
Но ведь и сама Лонни не помнила по утрам всех пережитых ею ночных надежд и страхов, и днем за прилавком, залезая снова в скорлупу рачительной и благовоспитанной барышни-продавщицы (как и подобало девушке с ее положением), она по мере сил даже строила глазки зажиточным и хорошо одетым мужчинам-покупателям. И все же эта скорлупа становилась день ото дня все тяжелее и ненавистнее, и ее природная женская натура все яростней восставала против этой насильно навязанной оболочки.
И развитие событий во внешнем мире не благоприятствовало внешнему благоденствию и карьере Лонни. Длинная сословная лестница, выдержавшая на протяжении веков все бури истории, сотряслась и заколебалась вместе с царем на самой высокой ступеньке. Манифест, опубликованный по окончании войны с Японией, был весьма кислый, а высокомерный тон, за которым царь пытался скрыть поражение, еще очевиднее говорил о том, насколько крепко отдубасили «могучего непобедимого» царя те самые японцы, которых он в начале войны презрительно именовал «макаками». У царя, когда он подписывал этот жалкий манифест, по всей вероятности, голова шла кругом от сотрясений сословной лестницы; каждый, кто читал манифест, понимал, что он был составлен человеком, вконец напуганным, но пытающимся спрятать свой страх за притворно бодрым выражением лица.
Чем выше удавалось кому-нибудь забраться по сословной лестнице, тем сильнее был у них теперь страх сорваться вниз, и у многих даже пропала былая прыть, стремление пробиваться к высотам этой лестницы. Те, что стояли в самом низу или на нижних ступеньках, чувствовали себя теперь гораздо прочнее, исключая, конечно, тех, кто при посредстве штыков или черным ремеслом шпика старался поддержать устойчивость всей лестницы, кто слишком уж запятнал руки кровью. Вся гигантская иерархическая лестница со всеми восседающими на ней власть имущими в один прекрасный день могла свалиться на голову этим последним и раздавить их, но у них не было выбора, поэтому они и теперь оставались самой надежной опорой сотрясаемых бурями ступеней.
Но Лонни Раутсик, простая продавщица книжного магазина, уж никак не связывала своей судьбы с пошатнувшейся властью и была свободна от всякого страха оказаться раздавленной. Только скорлупу привычных навыков и взглядов, в которую втиснули ее семья, школа и все общество, стремясь воспитать Лонни порядочной и благовоспитанной девицей, скорлупу эту она с каждым днем ощущала все более тесной и давящей, живой человек почти задыхался под этой оболочкой. Все более мощно просыпалось в ней право человека на зрячую жизнь, право смотреть не только перед собой или вверх, в тщеславном стремлении вырваться из своей среды, но и оглядываться в стороны и назад, на людей, идущих рядом с ней. И она вдруг стала замечать людей, с которыми давно жила бок о бок, в одном доме, на одном этаже, в одном коридоре, почти в смежных комнатах. Но, увы, увидела она их только тогда, когда одна из них, как раз та, с кем Лонни уже с детства могла бы быть в сердечной дружбе, внезапно умерла.
В Грязной слободе, в районе Щавелевой улицы, жили большей частью рабочие Ланге и извозчики, а ближе к центру города, на Вишневой, ютились портнихи, сапожники, рабочие с Ситси,— они теснились в маленьких каморках, кое-как прозябая там в немногие свободные от работы часы, днем или ночью. Так обстояло дело и в доме мясника Пеэтсона, где Тийт Раутсик служил дворником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135