Взять хотя бы здесь, в Руусна, каавискую Юулу — смышленая бобылка. Или виластеская Эва.
— Юула — да. А Эва что? Куда ветер, туда и она. И вообще, если мы начнем сколачивать артель с бабами, беды не оберемся: начнутся передряги, струсят они. Сам ты о матери сказал — не женское дело! Мужики народ покрепче, понадежнее.
Низкорослый сосняк Мюсме гудел от ветра, слева с шумом набегали на берег волны. Но Матис и Пеэтер были так увлечены беседой, что ничего не замечали. Разговоры со встречными обрывались на полуслове, отцу не терпелось наговориться с сыном наедине, и он не хотел задерживаться. Так и не удалось Пеэтеру постоять подольше ни с талистереской матушкой, ни с раннавяльяским Таави, хотя старик из Раннавялья и крепко ухватился за пуговицу его пиджака и выпытывал таллинские новости — его сын тоже ведь работал на фабрике в Таллине.
— Если тебе в городе припекло, так и здесь будь поосторожнее с разговорами. У них повсюду шпики. Какая-нибудь баба передаст твои слова юугускому Сийму, а Сийм, недолго думая, ноги на плечи — и подастся к Рен- ненкампфу. Я думаю, что и партия не велит зря голову в огонь совать. Лучше уж я поговорю, с кем надо, у меня и без того вражда с бароном,— предложил Матис свой совет и помощь.
К приходу отца и Пеэтера мать постаралась прибрать, насколько это было возможно, избушку Ревала, чтобы по- достойнее встретить так долго отсутствовавшего сына. Да много ли сделаешь в бедной бобыльской избе? Мать постелила для сына свои сохранившиеся от приданого простыни и покрыла стол скатертью, которая в последний раз вынималась из сундука, когда крестили Пеэтера.
— Такова наша жизнь. Мокни в море с дрянными снастями и гни горб на мызу. Когда уж тут заниматься избой да следить за чистотой и убранством! Видишь, и часы эти старые на стене до сих пор все шли и шли, а недели полторы назад ночью как-то остановились, а я не удосужился до сих пор снести их к мастеру,— заметил отец, стаскивая с ног высокие сапоги.
Пеэтер поспешил помочь отцу, а мать, вздыхая, сказала:
— Два года назад, когда умирала бабушка, часы тоже сами собой остановились.
— Забыли завести,— заметил отец.— Наутро подняли гири, и они опять пошли.
— А теперь, сколько ни поднимай, не помогает.
— Пустое суеверие. Часы идут себе своим ходом, а человеческая жизнь идет своей тропой,— утешал отец.
— О Сандере ничего не слышно?— спросил Пеэтер.
— В последнем письме из Сайгона он писал, что хворал на корабле тифом, о доме и о родных крепко скучает... что корабли все плывут на восток через многие моря... и на южном небе звезды крупные, как кусочки живых угольев... А самого его, голубчика, уже и нет нигде,— горевала мать.
— Не плачь, матушка, не плачь! Может быть, Сандер в плен попал,— пытался утешить мать Пеэтер, но и у него на глаза навертывались слезы.
— Да перестань уж, слезами делу не поможешь,— уговаривал и отец.— Перестань. Может, все еще обернется к лучшему. Вот видишь, Пеэтер вернулся домой, и...
Мать помолчала с минуту, пытаясь совладать с волнением, затем взяла кружку для молока и пошла в кладовую. В комнате, где оставались отец и сын, воцарилась тишина. Пеэтер молча встал и подошел к старым часам с цветастым циферблатом; еще с детских его лет в гуменной избе Кюласоо они дни и ночи усердно отмеряли время тикающим ходом медного маятника. Говорили, что это хорошие часы — их принес в Кюласоо еще дедушка из Рейнуыуэ. Теперь они добрели до избушки Ревала — и стали.
Пеэтер снял часы со стены, сдул пыль с механизма и, усердно повозившись над ним некоторое время у окна, повесил часы обратно, подтянул гирю и толкнул маятник. Часы пошли.
— Ты что, починил?— спросил отец, прислушиваясь к ходу часов.
— Тут и починять-то почти нечего было,— ответил Пеэтер, регулируя поточнее положение часов.
— Как нечего? Я пытался и так и этак, уж подталкивал и налаживал — ничего не выходило.
— Ну, у меня глаз помоложе,— сказал Пеэтер в оправдание отца.
— Что глаз! Ты дело толком знаешь.— И когда в комнату вошла мать, Матис сказал, явно гордясь сыном: — Куда нам, деревенским, тягаться с городскими. Глянь-ка, только приложил руки — идут!
Уже наливая в чулане молоко, мать старалась успокоиться, поверить в утешительные слова Пеэтера, а когда, вернувшись в комнату, она увидела, что старые часы идут прежним, знакомым ходом, надежда увидеть Сандера живым окрепла и усилилась в ней. Ее материнское сердце перенесло за жизнь слишком много горя, чтобы не хвататься, как за соломинку, за все, что давало немного надежды, чтобы не верить всяким приметам (которые Матис, правда, называл суевериями). Теперь у нее настолько отлегло от сердца, что она даже завела речь о другом.
— Расскажи: что там делают Прийду и Мари с детьми, как ты сам поживаешь? Успел ты уже найти спутницу жизни или все еще один?
— Пока один, не женился, но из-за этого человек ведь еще не одинок. Работа, товарищи...
Вечером в низенькую реваласкую комнату с каменным полом и окном в четыре окончены сбежалось полдеревни. Пришли поглядеть на человека, который пять лет не был в родной деревне, но главное — каждому хотелось самому услышать новости с большой земли.
И правда, времена переменились и в городе, и здесь, в сааремааской глуши... Пеэтер уехал в Таллин из арендного хутора Кюласоо, а вернулся в жалкую реваласкую хибарку. В деревне многие уже умерли, Сандер пропал без вести, дед и бабушка похоронены. Но более разительная перемена произошла в нем самом: из недалекого деревенского парня с глухого побережья он превратился в сознательного рабочего и видел теперь мир, людей и их взаимоотношения новыми, ясными глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135