— У тебя нет ни одного греха?! У каждого из нас есть грехи и нарушения господних заповедей. Как же у тебя нет греха? Значит, ты и есть настоящий фарисей! — воскликнул пастор голосом, в котором смешались досада и удивление.
— Всю жизнь... изо дня в день работа... работа... на барина... в счет аренды..: Никогда не бывало у меня... ни денег, ни свободного времени... чтобы успеть по-настоящему согрешить...
— Значит, по-твоему, грешны только богатые?
— Скорее пройдет... верблюд в игольное ушко, чем богатый... попадет в царство небесное...
Жесткий взгляд пастора Гиргенсона снова обратился от больного к хозяйке, которая стояла чуть поодаль, спрятав руки под передник и потупив глаза.
— Почему ты солгала мне, своему богом призванному и поставленному духовному пастырю, будто он не в своем уме? Его ум ясен, но не божьей, а сатанинской мудростью!
— Помилуй, господи! — ужаснулась Вийя, а старушка Ану, напуганная как грозным голосом пастора, так и необычностью сцены, подняла, словно защищаясь, руки к лицу.
— Иисус сказал эти... слова, а не сатана!— задыхался больной.
— Зачем споришь с господином пастором? Делай, как велит господин пастор...— бормотала старая Ану, сморкаясь и прикрывая краем одеяла пук соломы, вылезшей из- под подстилки Реэдика.
Сандер, стоявший у ног больного, видя старания бабушки, тоже попытался скрыть за спинкой кровати свою переделанную и нынче снова изорванную на работе полу пиджака. С младенческих лет помнил он доброго дедушку, который всегда без лишних слов, упорно и старательно, в поте лица своего трудился. Ведь дед помог ему смастерить первый игрушечный кораблик, научил его свертывать из бересты туески для ягод, подсобил сделать первый ветряк. Отца летом не бывало дома, и именно дед в первый раз взял его с собою за Ноотамаа, в большое море, в пору летнего лова камбалы. Сандеру больно было видеть, как пастор обращался с больным дедушкой, и он попытался защитить его.
— Дедушка больной, ему трудно говорить!
Пастор, даже не сдвинув с места свое тучное тело, повернул к Сандеру большую голову на жирной шее и вперил в парня холодный, злой взгляд:
— Больной! А ты-то ведь, парень, здоров. Разве ты не знал, где находится церковная мыза, чтобы вовремя прийти ко мне?!— Потом, обратившись к больному, заговорил изменившимся высоким и елейным пастырским тоном: — Возлюбленная душа во господе, не упорствуй сердцем, а покайся в своих грехах!
— Никогда я... не крал... Чтобы убивать кого-нибудь... тоже нет... разве что иногда небольшой... вынужденный
обман...— Легкие больного от чрезмерного напряжения издавали какой-то свистящий звук.— За каким это грехом пастор... охотится? Помещик с хутора выгнал, всю жизнь батрачил. Много... выращено детей... Какие тут грехи?!
Всю свою долгую тяжелую жизнь он, сцепив зубы, терпел обиды, урывая от своего скудного пайка и голодных ртов своих близких на поборы помещику, церкви, волости и казне, придерживая язык, так как знал, что лишнее слово может принести ему самому и его детям не пользу, а только вред. Поэтому Реэдика (по сравнению хотя бы с сыном его Матисом) считали рассудительным мужиком. Теперь же долго сдерживаемая душевная горечь рвалась наружу.
— Ни одна душа не безгрешна,— пытал его пастор,— потому что помыслы сердца человеческого исполнены зла уже с детства!
— Тогда... и господин пастор сам сейчас грешит... потому что... не дает мне спокойно умереть.
— Смерть не принесет покоя фарисею! Фарисея, который упорствует в своем сердце, ждет преисподняя,— гремел грозный голос пастора под низким потолком дома Кюласоо.
Злой, гневный огонек зажегся в глубоко запавших глазах больного, и он с громадным усилием приподнялся на своих костлявых локтях. Казалось, что он сейчас набросится на пастора (Гиргенсон даже отступил на полшага).
— Фарисей... Я фарисей!.. Я-то уж знаю... кто фарисей, кто, как черный ворон... охотится за умирающими! — Голос больного от чрезмерного усилия стал совсем хриплым.— Денег... только денег тебе надо... Деньги стали твоей божьей благодатью... Умирающий не смеет забывать в своем завещании ни церкви... ни этих листков с хоралами пастора! Гроши, что у меня здесь в койке... под соломой, ты хочешь вырвать у моих детей... и внуков для себя... заграбастать в свою мошну! Вон отсюда, черный...
Реэдик из Кюлассо не досказал последнего слова, которым, по-видимому, должно было быть слово «ворон»... Старик еще раз-другой тяжело втянул в легкие воздух и умер.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Таллинская газета, выходившая три раза в неделю и время от времени, для привлечения провинциальных читателей, помещавшая статьи о жизни дальних
закоулков, напечатала в номере от 28 мая 1901 года, в отделе писем, следующую корреспонденцию:
Из прихода Каугатома, на Сааремаа.
Кому на Балтике бывать Под парусом пришлось, Тому наш островок видать Средь моря довелось,—
говорит песня про Сааремаа. Пишущие эти строки собираются рассказать здесь не обо всем Сааремаа — это изрядный кусок суши у входа в Рижский залив, длиною около ста и шириною до полусотни верст,— а только о самом западном, Каугатомаском приходе «островка». Кто попадает сюда впервые, восхищается красотой здешних берегов и моря. Лесистые полуострова, как растопыренные пальцы рук Суур Тылля вдаются далеко в море с юго-востока на северо-запад и образуют множество красивых заливов, в которых, в свою очередь, насчитывается немало островков. Во время осенних больших штормов гул рифов слышен далеко на суше, а весною множество морских птиц справляют на островках свои свадебные гульбища. Да, уж никак не скажешь, чтобы и лето, и зима не имели здесь своей красоты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135