Так оценивали положение губернатор и его ближайшие советники. Войскам можно доверять (надолго ли?), но губернатор все же опасался брать на себя ответственность — на свой страх, без приказа из Петербурга, без генерала Воронова. Чтобы выиграть время, приходилось лавировать, для умиротворения народа нужно было и на деле выполнить некоторые обещания. Патрулей с улиц он не отозвал, но дал приказ освободить политических заключенных, кроме некоторых лиц, обвиняемых по наиболее строгим статьям.
Лонни Раутсик услышала от матери Юули Теэару об освобождении политических заключенных, в числе которых был и Карл Ратае.
— Никто уже не вернет из могилы Юули, но этим чертовым палачам пришлось все-таки освободить заключенных!— сказала Анн. За последние две недели ее лицо совсем поблекло от горя, голова заметно побелела, но когда Анн рассказывала, как заключенных на руках внесли в зал старого театра «Эстония», как их приветствовали там ликующими возгласами и слезами гордости, в ее глазах горел решительный, почти радостный огонь. Многие выступали с речами. Леви, адвокат из евреев, еще не сняв арестантской одежды, говорил, о республике. По мнению Анн, самую мужественную речь, которая шла точно из сердца каждого труженика, сказал молодой рабочий фабрики
Гранта Карл Ратае, которого в тюрьме все время таскали из одного карцера в другой.
— Это в самом деле был Карл Ратае?— допытывалась Лонни.
— Ты думаешь, я не знаю Карла Ратаса? Дня за два до ареста он выступал в лесу Штрооми.
Карл был другом Пеэтера. Лонни Раутсик всячески старалась напасть на след Пеэтера, искала его у хромого Йоосепа и у дяди Прийду, допытывалась у сааремааских мужиков — у Длинного Виллема и лоонаского Лаэса, спрашивала про Пеэтера рабочих фабрик Гранта и Ланге, но никто ничего не знал о нем, а если кто и знал, то, верно, не доверял ей и не хотел говорить. А Карл был другом Пеэтера, Карл знал, что она любила Пеэтера. Ему она сумеет разъяснить, что она, Лонни, за последнее время изменилась, вернулась в рабочую семью, туда, где было ее настоящее место. Пусть Карл сразу и не поверит в серьезность ее слов, но она попросит рабочую партию дать ей какое-нибудь трудное задание, чтобы она могла оправдать их доверие. Тогда уж Карл расскажет ей, где Пеэтер, и сведет их...
Но, может быть, Пеэтеру и не надо больше скрываться? Не станут же его преследовать теперь, когда освободили других политических.
— А заключенных всех освободили?— спросила она у Анн, ища подтверждения своим мыслям.
— В том-то и дело, что не всех, кое-кого держат еще на казенных хлебах. Правда, говорят, их мало, но пусть это будет хоть один человек, нельзя успокаиваться, пока не освободят и его. Поэтому сегодня и проведут новое собрание на Лаусмановском покосе. Нет, мы ни за что не оставим заключенных в их руках!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
В воскресенье, 16 октября 1905 года, когда Лонни Раутсик и Анн Теэару пришли на Лаусмановский покос, многотысячная толпа уже окружала оратора. День стоял пасмурный, тихий, и его слова далеко разносились под свинцово-тусклым, нависшим над толпой небом. Они были ясно слышны и здесь, с краю, но Лонни хотела пробраться к середине, туда, где на перевернутой бочке стоял оратор. Если Карл здесь, то он должен находиться в центре, среди других освобожденных из тюрьмы политических. Но по
пасть туда было трудно: каждый из освобожденных приходился кому-нибудь другом, или просто знакомым, или знакомым знакомого, все хотели собственными глазами, вблизи увидеть этих точно чудом вырвавшихся из-за тюремных стен людей и по возможности даже прикоснуться к ним рукой.
Оратор кончил. В толпе поднялась буря приветственных возгласов и одобрений, и прежде чем весь этот шум стих, появился новый оратор. Это и был Карл Ратае. Он исхудал, волосы его были острижены (раньше, до ареста, Ратае любил выступать с непокрытой головой, вот и теперь он снял шапку), но это был все тот же низкорослый, коренастый Карл Ратае — Лонни с первого взгляда, с первого слова узнала его.
— Что волку в пасть попало, то в волчьей утробе пропало, того уже не спасешь, говорит народная пословица, а все-таки иной раз выходит и не так. Дорогие товарищи, вы вырвали нас из самой волчьей утробы, из царской тюрьмы — и, как видите, мы живы и даже не собираемся пока умирать!
Это был обычный прием Карла Ратаса — расположить к себе сердца людей и привлечь их внимание острым народным словцом.
— Тем, кто знает меня, известно, почему на меня, простого рабочего, надели наручники, почему меня бросили в жандармский застенок, так же как бросили в тюрьмы и заковали в кандалы тысячи других честных людей. А потому, что мы боролись за права своих товарищей — тружеников, за кусок хлеба для их детей. Только благодаря вам, товарищи, мы вырвались из тюрьмы. Но разве кто-нибудь из нас может чувствовать себя свободным, пока здесь же, в Таллине, люди еще томятся за тюремными стенами, пока в сибирской тайге, на сибирских медных рудниках и золотых приисках гибнут прикованные к тачкам каторжане, наши товарищи, превращенные в рабов? Сколько их? Я не могу назвать вам точной цифры, но их громадное число. Едва ли здесь найдется человек, который мог бы сказать, что среди его родни или знакомых нет кого-нибудь на каторге, а тем более на поселении, в ссылке для политически неблагонадежных! Но, как говорит эстонский писатель Вильде, утроба царской Сибири велика, там хватит места еще для многих и многих заключенных и каторжан! Мы, освобожденные из тюрьмы арестанты,— первые вылетевшие на свободу ласточки, но, как говорится, одна ласточка еще не делает весны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135