Он и боялся, что рабочие дознаются про его тайное ремесло и отделают его, как это уже случилось с некоторыми шпиками, и вместе с тем надеялся, что все сохранится в тайне, власть навсегда перейдет к рабочим, и тогда он освободится от проклятой подписки и от бед, нависших над головой Лонни из-за угроз жандармерии. Поэтому сегодня утром он и не стал упрашивать Лонни не идти на собрание. Может быть, оно и лучше, что дочка войдет в курс этих социал-демократических дел, тогда при новом порядке ее жизнь станет надежнее. Но в то же время он опасался, что власть рабочих в городе недолговечна. Помещики в деревне стояли за самодержавие, городские богачи и фабриканты тоже за самодержавие, жандармерия, большая часть войск — за самодержавие. Каким же чудом надеется простой народ прочно удержать власть? Чего доброго, царь в сердцах прикажет войскам не церемониться? И, несмотря на то, что в церкви скоро должно было начаться послеобеденное богослужение, Тийт Раутсик побрел на Лаусмановский покос. Дорогой он узнал от встречных, что рабочая демонстрация направилась через Шведский рынок к центру города, к Новому рынку, и тоже изменил свой маршрут.
Когда он прибыл на место, девушка, только вчера освобожденная из тюрьмы, стоя у фонарного столба на ящике из-под яблок, заканчивала свою горячую речь. За множеством народа Тийт не мог подойти ближе, чтобы слышать ее получше, но, очевидно, слова девушки проникали в сердца слушателей, иначе ее не приветствовали бы такими одобрительными и восторженными возгласами. «Ну вот, эту девушку выпустили из тюрьмы, кто же станет в такую пору сажать в тюрьму Лонни»,— утешал себя Тийт Раусик, в поисках дочери шаря взглядом по толпе. Это было не легко из-за маленького роста Тийта; чем ближе он подходил к людям, тем меньше народу охватывал его глаз. Поэтому он и засеменил через рельсы конки на холмик Поцелуев, близ Глиняной улицы, где толпились и другие любопытные. «Наверно, среди них есть и шпики»,— подумал Тийт Раутсик, словно сам уже не имел к этому ремеслу никакого отношения.
Тийт отыскал взглядом дочь незадолго до того, как от здания окружного суда показались ряды солдат. «А что я говорил,— тревожно подумал Тийт Раутсик,— царь этого дела так не оставит, он так просто власти не отдаст!» Но когда солдаты строевым шагом приблизились к толпе и замерли полукругом, лицом к демонстрантам, на расстоянии каких-нибудь ста шагов от них, Тийта Раутсика охватил ужасающий, доселе еще не испытанный страх за дочь.
— Лонни, Лонни!— закричал он и побежал с холма.
Вот тогда капитан Миронов и отдал команду своим молодцам из Онежского и Двинского полков. Первый залп из семидесяти винтовок со свистом ударил по народу, словно гигантская коса по зрелой траве. Люди качнулись, хватаясь руками кто за грудь, кто за голову, и падали, как подкошенные, к ногам тех, кого пули еще не успели сразить. Но толпа сразу же очнулась от первого оцепенения; люди искали укрытия за телами упавших, старались убежать, пригибаясь и втянув голову в плечи. Но пули новых залпов настигали беззащитных, бегущих в страхе, мечущихся в крови и взывающих о помощи людей, и за короткий миг на таллинском Новом рынке возник такой смертный ужас и отчаяние, каких еще не видывал ни один из давних, бывалых таллинских рынков. Правда, и Старый рынок у ратуши не был каким-нибудь невинным местечком, и его булыжная площадь в течение веков обильно пропиталась человеческой кровью. Но такого чудовищного, такого подлого, массового убийства народа, как на Новом рынке 16 октября 1905 года, убийства, учиненного по приказу Николая II в десятый год его царствования, этот древний город еще не знал. Бывали здесь времена кровавых войн и мора, гремели пыточные орудия и умирали на кострах брошенные туда по приказу попов «колдуны», случались долгие годы осад и голода, уносившего тысячи жертв, но этого подлого убийства народа из-за угла, в спину, «помазанником божиим» нельзя ни с чем сравнить в многовековой истории города Таллина.
Сотни людей, мертвых или тяжело раненных, лежали в лужах собственной крови, а уцелевшие, пригнувшись, убегали во все стороны, прячась от солдатских пуль за стены домов и в прилегающие к рынку улицы. И капитан Миронов, считая свой воинский долг выполненным с честью, подал команду прекратить огонь. Славный боевой отряд с дымящимися дулами винтовок, не обращая никакого внимания на стоны своих жертв, зашагал той же дорогой восвояси. Какое было дело «храброму» капитану до какого-то горбатого дворника с его безвестной дочкой и до других им подобных! Приказ был выполнен, патронов они не пожалели. Такую отвагу начальство ценит; скоро грудь героев украсят новые кресты и медали, а плечи — нашивки и звездочки. И капитан Миронов, шагая в казармы впереди своих молодцов — онежцев и двинцев,— обдумывал слова, исполненные воинского духа, патриотизма и верноподданнических чувств, которыми он отрапортует генералу Воронову о своих боевых успехах.
Еще бы, трехтысячная банда бунтующих чухонцев и социал-демократов разгромлена, в бою с неприятелем ни один из солдат не получил и царапинки. Это должно принести храброму капитану по меньшей мере георгиевский крест и подполковничьи погоны. Как только почта начнет аккуратно работать, он напишет об этом в Петербург своей милой невесте: «Дорогая Надежда! Давно мы не виделись, но тревожные времена...» — и т. д. Как только времена изменятся и станет поспокойнее, он женится на Надежде и привезет ее в Таллин. Не годится так долго ходить в женихах и жить в разлуке с невестой.
С первым залпом Тийт Раутсик в оцепенении застыл на месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135