Она же, не задумываясь о последствиях, окунулась в изучение французского с головой, с тем фанатичным рвением, которое погубило больше молодых американок, чем увлечение любым другим языком.
И потом, если бы дело ограничивалось только грамматическими штудиями и расширением словарного запаса, то, возможно, изучение французского не отличалось бы от занятий испанским или немецким. Однако несчастная, перевалившая рубеж второго года обучения, неизбежно столкнется с французской литературой, самой разрушительной силой, известной человечеству. Она начинает сдабривать свой прежде невыразительный словарный запас словечками вроде langueur и funeste, а говоря по-английски, коверкает прилагательные, чтобы показать, что она даже думает по-французски. Она внезапно проникается любовью к таким писателям, как Бретон, Бодлер, Сартр, де Сад, Кокто, что непременно сказывается на ее отношении к любви; она начинает выражать свои эмоции драматично и с надрывом. Тех же авторов, чье влияние на личность может быть здоровым, таких как Стендаль или Флобер, она не любит и если и читает, то исключительно в переводе, что сводит их воздействие на образ ее мыслей и речь к минимуму. Или же она сознательно искажает смысл «Госпожи Бовари» и «Пармской обители», превращая их в темные любовные истории. Мне пришло в голову, что Флокс в особенности считала, будто «связана судьбой» (li?e par le destin) с Надей и О. Вот таков образ мыслей девушек, серьезно изучающих французский язык.
Флокс жила на втором этаже старого дома в тенистом тихом райончике между Беличьим Холмом и Шейдисайд. Пока мы поднимались по лестнице, я считал ступени и рассматривал цветы на широких площадках. Я понимал, что скоро произойдет, но не задумывался над этим. Меня больше занимала мысль о том, что я это знаю.
– Мы можем говорить громко, – сказала она, входя в квартиру и включая свет. – Сейчас еще десять, а моя соседка практически не бывает дома.
– Хорошо! – прокричал я.
Общая комната оказалась небольшой и простенько обставленной, обычная студенческая комната. Подержанная мебель, которая, скорее всего, выглядела старомодной и обшарпанной, едва ее сделали, репродукция Ренуара на одной, длинной, стене, ужасный, неумелый рисунок, изображающий кошку, на второй. На кофейном столике стояла фарфоровая статуэтка белого персидского кота, похожая на большой сгусток взбитых сливок с нелепыми, словно бы живыми голубыми глазами.
– Чей это идол? – кивнул я на фигурку.
– Это мой Хлоя, – провозгласила Флокс, подошла к белому уродцу и принялась щекотать его фарфоровый подбородок. – Хлоя, Хлоя, Хлоя, Хлоя, Хлоя, – приговаривала она приторно-сладким голоском. – Он живет в доме моей матери. Здесь мне нельзя держать кошку, и он заменяет мне Хлою. Я сама сделала его на уроках изобразительного искусства в школе.
– Красивый. Слушай, а Хлоя разве не женское имя?
– Пойдем, я покажу тебе спальню. – Она схватила меня за пальцы, мягко утягивая за собой в темень коридора.
Ее комната была похожа на нее, и я решил, что она замечательна: оранжево-розовая, аккуратная, убранная белыми кружевами. В углу стоял наполовину разобранный манекен, в свадебном платье и с кольцом в носу. На стенах висели огромные постеры с Дайаной Росс и «Супримс», Артюром Рембо и огромным рельефным лицом Греты Гарбо. На зеркале ее туалетного столика висели четки, а на его столешнице теснилась богатая коллекция разнообразных флакончиков и склянок с женскими снадобьями. Я сел на край кровати, вдыхая чуть слышный запах ее туалетной воды. Она ушла в туалет. Среди нескольких книг, которые она держала на изящном прикроватном столике, – ее любимых, как я предположил, – были «Эгоистичный великан» и «Счастливый принц» Оскара Уайльда, «История О» и «Мэрилин» Нормана Мейлера. Когда она вернулась в комнату, на ней была только персиковая комбинация. Широкие бедра, раскрасневшееся свежевымытое лицо, волосы, стянутые белой резинкой. Она выглядела так, будто перенеслась сюда из сороковых годов. Этакая жена солдата, сражающегося с фашистами. Я тут же почувствовал себя чужим в этом доме.
– От тебя пахнет «Опиумом», – заметил я. Она села рядом и прижалась лицом к моей шее.
– Какой ты приятный… Даже в духах разбираешься, – произнесла она и укусила меня.
– Ну вот… – Я уложил ее на синельное покрывало и вдохнул запах мыла и «Опиума», прильнув лицом к тому месту на шее, где билась жилка.
Пока голая Флокс взбивала яйца в белой мисочке, чтобы приготовить французские гренки, я позвонил в отель «Дюкен» и попросил соединить меня с номером отца. Я стоял в углу ее славной белой кухоньки, лениво придерживая трубку плечом, разглядывал залитый солнцем двор и нюхал свои пальцы.
– Бехштейн, – бодро ответил отец.
– Бехштейн, – сказал я. – Это твой сын.
– Ах да. Мой сын. Как поживаешь, сын? Как лето?
«Нормально, пап. Я тут звоню тебе из кухни одной девушки, а она стоит передо мной раздетая. Знаешь, пап, я теперь вижу, что некоторые женщины действительно похожи на гитары».
– Хорошо.
– От меня ожидается очередной дорогой обед где-нибудь в центре города?
– Я работаю, пап.
– В таком случае предлагаю неприлично дорогой ужин на горе Вашингтон.
– Отлично. Прокатимся по канатной дороге.
– Да, на фуникулере. – Это было одно из его любимых словечек.
– Я заеду в гостиницу около шести, – уточнил я, и мы попрощались.
– Быстрый получился разговор, – прокомментировала Флокс.
– У нас всегда получается такой разговор, когда я звоню ему в гостиницу. Такие разговоры я люблю больше всего на свете.
Я сел за стол и стал смотреть, как она готовит. Флокс утверждала, что обожает это занятие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77