– Разрешенного или…
– Запрещенного, категорически. Но мы что-нибудь придумаем.
– А отчего ему нельзя появляться в этом доме?
– Потому что его боятся и презирают везде, где бы он ни появился, – ответил Артур. – Моя мать считает его Воплощением Зла.
– Понятно, – прыснул я.
Он встал, закурил сигарету и кивнул в сторону библиотеки:
– Мне пора возвращаться.
Я пожал его руку, вслух поблагодарил за приятно проведенные полчаса, а молча – за то, что он не испортил дня попытками урвать запретные ласки, и мы расстались возле главного входа в библиотеку. Позже я узнал, что, вернувшись на работу, он пригласил Флокс на свою вечеринку и уверил ее, будто я собираюсь прийти только ради того, чтобы потанцевать с ней.
Я курил и какое-то время обозревал дно Питтсбурга, наблюдая за тем, как крохотные дети играют в бейсбол, микроскопические собаки бросаются на проезжающие мимо машины, а малюсенькая домохозяйка вытряхивает на крыльце ярко-красный лоскут ковра. Неожиданно для себя я поклялся не уменьшаться до их размеров и посвятить всю свою жизнь увеличению собственного масштаба.
5. Захватчики
В половине седьмого во вторник, сырым июньским утром, обещавшим только сухие и безжизненные будни в «Бордуок букс», я принял душ, прислушиваясь к громко орущему в соседском туалете радио, выпил апельсинового сока, пожевал засохшую горбушку с маргарином и стал слоняться по квартире. Все вокруг было по-прежнему заставлено коробками, среди которых я примерял и отбрасывал в сторону бесконечные рубашки, одновременно пытаясь без особого энтузиазма отыскать фотографию яйца, из которого вылупился Годзилла.
Я плохо спал и рано проснулся, но для сони полезно время от времени вставать раньше обычного и спокойно, без суеты начинать свой день. Я пил растворимый кофе и смотрел на капли воды, сбегавшие по москитной сетке. Дождь тихо струился по желобам, натыкался на пачку утренних газет, с тревожным звоном бился о желтый железный торговый автомат, прикованный цепью к фонарному столбу на углу Форбс-авеню и Уайтман. Моя соседка, работавшая медсестрой в психиатрической больнице, отряхивала зонтик и распускала собранные в тугой пучок длинные светлые волосы. Из-за непривычно раннего пробуждения мне показалось, что я очутился в незнакомом уголке города. Это ощущение было сродни тому чувству, которое испытывает бывалый ньюйоркец, поднявшись на вершину статуи Свободы и пытаясь рассмотреть баки для воды на крыше своего дома, когда он понимает с неожиданным восторгом, каким крошечным кажется по сравнению со своим огромным городом.
Я нашел и выбросил неудачно упакованную и смятую фотографию, на которой маленькие фигурки на сером морском побережье окружают вылупившееся из пятнистой скорлупы чудовище. Дождь закончился, а у меня еще оставалось время до того часа, к которому меня хотели видеть в книжном магазине. Я решил не садиться на автобус, а пройтись до Окленда пешком.
Утро выдалось теплым. Туман, закручиваясь завитками, плыл над пахучим асфальтом и покрывал площадку для гольфа, к которой я приближался. Казалось, вокруг флагштока гольф-клуба поднимается и струится старинной выделки лента из хлопчатого волокна. Когда я дошел до ворот парка Шинли, садовники как раз забрались на свои зеленые газонокосилки и тут же наполнили воздух жизнеутверждающими звуками и запахами влажного летнего утра. Перепрыгнув через низкую белую ограду, я, как обычно, проведал крохотные замысловатые граффити, которые две зимы назад ночью, смеясь и вытирая текущий нос, нарисовал вместе с Клер. Я шел вдоль длинного безупречного газона и постепенно оказывался во власти воспоминаний о том, как играл с отцом в гольф. Мне захотелось сойти с травы на дубовый настил, окружавший клуб и само поле.
Касаясь пальцами плетеной изгороди и наблюдая за серебристыми каплями, которые дождь оставил на моих ботинках, я почувствовал прилив острой тоски по отцу. Я произнес слово «папа», вдохнул благоухающий травой воздух и вспомнил, что отец завтра прилетает в Питтсбург. Мы будем обедать, а я крикну: «Лифт едет вверх!» Он покачает головой, оплатит счет и в десятый раз расскажет мне о девушке из семейства Вейцман, брандейсовской стипендиатке, милой, славной и исключительно умненькой.
Поле для гольфа постепенно перешло в парковую зону, опоясывающую территорию Университета Карнеги-Меллона. За парком был мост, овраг и Окленд. На Фабрике по Производству Облаков царило затишье: похоже, сегодня новых облаков не будет. Здание из белого кирпича, две бежевые трубы, таинственные узкие мостики и закрытые двери. Фабрика располагалась у противоположного конца моста, возле подножия холма, на котором стоял Музей Карнеги, совсем рядом с железной дорогой, пролегавшей под мостом. Сложная путаная конструкция из мостков и кабеля, обвивавшего здание, казалось, соединяла музей со всеми его динозаврами и другими ископаемыми и железную дорогу, по которой ночами проносились платформы с автомобилями.
Я шел, рассматривал овраг, лежавший прямо подо мной, и пытался представить себе двух мальчиков в галстуках, бредущих по песку и пинающих камешки и пустые жестянки из-под кока-колы. Они непременно должны были обсуждать важные события своей жизни так, будто добрая ее часть уже позади, но все-таки самое лучшее еще только предстоит. Я не имел ни малейшего представления о том, как выглядел Кливленд, поэтому его образ оставался размытым. Мне казалось, что они «оттягивались», просто болтая о тригонометрии, Джоне Ленноне и об отцах.
У дальнего конца моста я, повинуясь неожиданному импульсу, резко взял вправо и двинулся вниз по бетонной лестнице, которую прежде не замечал и которая заканчивалась у двери из железной сетки, закрытой на висячий замок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77