– Ну, мне тяжело дается одиночество. Это были долгие десять дней.
Она отвернулась, делая вид, что смотрит на двух скачущих по лужайке дроздов. Сначала я видел только ее профиль, этот контур, который знал так хорошо, и тусклый свет, падающий ей на ухо, массу знакомых теней и бликов, черноту вдоль крыла ее прямого носа, блеск тонкого пушка над верхней губой. И он нравился мне, как всегда, ее профиль, так что я пододвинулся поближе, чтобы всмотреться в него, окинуть быстрым, но пристальным взглядом, как репродукцию в альбоме, чтобы увидеть одновременно и целое, и детали, запечатлеть в памяти правильные черты и тот египетский эффект, что создавали чуть островатый подбородок, дивный переход от уха к челюсти и линия скулы. Я смотрел, и это уже был не профиль, потому что профили на самом деле не существуют сами по себе; это было лицо Флокс, и я любил его. Потом я неожиданно заметил движение: дрогнула ее нижняя губа, затрепетали ноздри, по щеке потекли слезы, и я разглядел, что она притворялась, будто наблюдает за птицами на траве.
В постели той ночью все снова было шумно и быстро, и она опять взяла всю инициативу на себя; и я вдруг понял – наверное, это было неизбежно, – что стою на четвереньках, так-то вот; я распластался и уткнул лицо в подушки. А она странным звонким голосом, который прорезал любую преграду, посетовала, что не может меня трахнуть, – должен же быть какой-то способ; и что-то примитивное глубоко во мне вздрогнуло и очнулось. Я перекатился на бок, задыхаясь, и впал в ступор. Флокс начала всхлипывать, а я гадал, разжимая кулаки, что заставило ее плакать: страх перед собственным желанием, его невыполнимость или, напротив, осознание того, что оно вполне возможно, потому что я каким-то образом изменился.
– Я не то хотела сказать, – произнесла она и упала на кровать.
– Все в порядке, – ответил я.
Встав рядом с ней на колени, я перебирал пальцами ее посветлевшие волосы. Я говорил ей слова, которые тут же пропадали из памяти. Через десять минут мы начали все сначала, и хотя мне хотелось, чтобы на этот раз все вышло нежнее и медленнее, хотелось держать ее в объятиях и длить наслаждение, немедленно завязалась борьба; мы кусались и вскрикивали; я – опять неожиданно для себя – поставил ее в позу, которую недавно принял сам. Я разглядывал так и этак ее поблескивающую спину до взлохмаченного и далекого затылка.
– Можно? – спросил я.
– Ты хочешь?
– Можно?
– Да, – сказала она. – Быстрее. Сейчас.
Я забрался в битком набитый ящик туалетного столика и выудил оттуда баночку с холодным вазелином, приготовил все, как меня учил Артур, но, как только вошел в узкое и такое невыразительное отверстие, растерялся, потому что просто не понимал, что делать дальше; это не было ни правильно, ни неправильно, а, скорее, и так и этак, но смущало меня, отбивая всякое желание, и я сказал:
– Это ошибка.
– Нет, все правильно, – возразила она. – Давай, ах! Действуй. Медленно, детка.
Когда мы закончили и повалились на кровать без чувств, она заметила, что было больно, но приятно, что это пугает, как только может пугать секс. Я сказал, что знаю. Мы замолчали. Я почувствовал, как она отяжелела, прислушался к медленному и ровному ритму ее дыхания. Я выскользнул из кровати и принялся искать свою одежду. Поспешно одеваясь в темноте, натягивая носки, я чувствовал себя необычайно счастливым, как будто встал в три ночи, чтобы пойти в поход или на рыбалку, и мне оставалось только упаковать приготовленные бутерброды и яблоко. Я решил не оставлять никакой записки.
На полпути домой, под ясным звездным небом и фонарями без ореолов, я все еще не имел в голове хотя бы одной связной мысли, плана дальнейших действий, как вдруг понял, что забыл спросить Флокс о Кливленде, о том, что такого странного он сказал или сделал, и осознал, что меня это не волнует. Я сплюнул и в глубине души пожелал, чтобы лето скорее закончилось. И сразу же пришло чувство стыда; я даже прикрыл рот, будто только что богохульствовал. Однако на меня накатило сильное желание уехать, сесть этим же утром на самолет и улететь в Мексику, как когда-то сделал Артур, и жить беззаботно в маленьком розовом отеле, или махнуть в Италию и все слепящие дни напролет спать на полуразрушенной вилле, или сесть на поезд и раствориться в пустынных пространствах Северной Америки. Я бы общался только с проститутками и барменами. И посылал открытки без обратного адреса.
– Нет, – сказал я вслух. – Не сдавайся. – Но я все еще продолжал самозабвенно мечтать о тех местах, куда мог бы поехать, и о простой жизни, которую вел бы там, когда, подойдя к двери, услышал телефонный звонок.
– Как Латроуб? – спросил я.
– Ты гулял?
– Да, гулял… – Я уже собрался было солгать, но тут же с удручающей ясностью увидел последствия любой глупой лжи, которую мог сплести. Я только снова втянул бы себя во всю эту утомительную чепуху с вождением за нос Артура и Флокс. Я вздохнул, посмотрел на часы и сказал, что ему стоит прийти ко мне.
– Нет, – произнес он. – Давай лучше встретимся где-нибудь в городе.
Артур теперь присматривал за домом профессора-политолога, который жил на одном из холмов в северной части Окленда, и мы встретились на полдороге, у памятника Иоганну Себастьяну Баху, перед Институтом Карнеги, недалеко от Фабрики по Производству Облаков. Было довольно-таки прохладно для летней ночи; я дрожал, жалея, что не надел чего-нибудь потеплее трикотажной рубашки, жалея, что мы стоим так далеко друг от друга, на тротуаре под огромным зеленоватым Бахом. Еще мне было жаль, что между нами холод и что даже при самом хорошем раскладе он не может просто обнять меня и прижать к себе, потому что это Питтсбург и Иоганн Себастьян и нас могут увидеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77