– Сегодня газет не было, – сказал отец.
А ночью к нам переехал Марти. Он часто бывал у нас и раньше, жил какое-то время. Мне Марти нравился. Он знал стихотворение о Кристи Мэтьюсоне, которое читал наизусть столько раз, сколько я просил. А однажды мельком я увидел у него под пиджаком, под левой подмышкой, пистолет. Он был худощав, невысок ростом и всегда носил галстук и шляпу.
С тех пор Марти жил с нами. По утрам он возил меня в школу, а иногда мы отправлялись на неожиданные каникулы в Оушн-Сити, и тогда мне и вовсе не приходилось посещать занятия. Прошло много времени, прежде чем я узнал, при каких обстоятельствах из нашей жизни исчезла моя поющая мать. Должно быть, я чувствовал, что меня обманывают, потому что никогда не задавал вопросов и не упоминал о ней в разговорах.
Когда после бар-мицвы отец впервые открыл мне правду о своей профессии, я с энтузиазмом заявил, что хочу пойти по его стопам. Он нахмурился. Отец уже давно решил купить мне образование и право «не марать руки». Он первым из Бехштейнов получил ученую степень, но был втянут в дела «семьи» неожиданной смертью его дяди, который считался важной фигурой в клане Маджио из Балтимора, и теми возможностями, что открывались в бизнесе перед молодым человеком, обладающим степенью.
Он жестко, почти сердито отчитал меня. Долгие годы я довольствовался одними догадками, и теперь, когда я наконец узнал, чем именно занимается мой отец, он лишил меня возможности им восхищаться. Я увидел, что мое желание ему подражать вызвало у него гневный стыд, и связал этот стыд с наступлением зрелости, которая, казалось, отделила меня сразу от обоих родителей, от каждого по-разному. С того дня у меня не возникало ни малейшего желания поделиться отцовским секретом с друзьями. Более того, я изо всех сил старался держать его в тайне.
На смену первым тринадцати годам жизни, наполненным восторженным, неуемным, стыдливым и бессловесным любопытством, пришли шесть месяцев крушения надежд и разочарования. Они укрепили меня во мнении, что всякий новый друг непременно скрывает какую-то страшную тайну и в один прекрасный день обязательно ее мне откроет. Оставалось лишь ждать, сохраняя благоговейное молчание.
Повстречав Артура Леконта, я сразу же приготовился к откровениям. В голове моей роились сотни вопросов о гомосексуализме, которые я не задал. Мне хотелось знать, как Артур понял, что он голубой, и сомневался ли когда-нибудь в своем выборе. Меня это очень занимало, но я молчал, пил пиво, в довольно приличных количествах, и ждал.
Пятью секундами позже я осознал, что мы стоим на шумном перекрестке в окружении индейцев-могавков и чернокожих, жующих сосиски, а не торчим за столом в баре перед вонючими пепельницами и пустым пивным кувшином. Возле нас притормозила, просигналив, зеленая «ауди» с откидным верхом. За рулем сидел араб.
– Мохаммед, да?
– Привет, Мохаммед! – крикнул Артур, обегая вокруг машины и ныряя в красное нутро машины на пассажирское сиденье.
– Привет, Мохаммед, – промямлил я, все еще стоя на тротуаре. Я выпил слишком много и слишком быстро, чтобы поспевать за происходящим. Все казалось чересчур стремительным, шумным и ярко освещенным.
– Ну давай! – проорали белая и черная головы.
Я вспомнил, что мы собирались на вечеринку.
– Давай садись, козел! – подначил кто-то позади меня.
– Артур, у меня с собой был рюкзак? – спросил я.
– Что? – гаркнул он.
– Ну, рюкзак! – бросил я на бегу, торопясь обратно в бар.
Там было темно и тихо. Я бросил взгляд на тускло мерцающий телеэкран над лысой головой бармена – транслировали матч «Пиратов», цвета были ужасны, – нырнул в кабинку, где мы сидели, и схватил свой рюкзак. В полумраке мне стало легче, и я остановился, внезапно осознав, что у меня сбилось дыхание.
– Это мой рюкзак, – пояснил я официанткам, которые жевали жвачку и потягивали кофе за столиком возле сломанного музыкального автомата.
– Ну да, как же, – откликнулись они. Во всей нашей страны, населенной равнодушным народом, не найдешь таких безразличных ко всему официанток, как в Питтсбурге.
Выскочив на улицу, я внезапно увидел происходящее в ясном свете: Зигмунд Фрейд, который потчевал свою носовую перегородку кокаином; нарастающая сумятица последнего получаса; томящаяся на перекрестке «ауди», которой не терпится рвануть с места; взрывоопасное лето. На пьяную голову все это показалось мне идеальным и правильным, на полсекунды.
Я подошел к машине.
– Садись, садись! – торопили меня.
Между спинками ковшеобразных сидений и крышкой багажника оставалось сводное пространство, но в него влез бы разве что тостер.
– Залезай и устраивайся! – велел Мохаммед, оборачиваясь, чтобы ослепить меня киношной красотой шоколадного лица. – Артур, скажи ему, чтобы сел на чемодан. – Он говорил с французским акцентом.
– На чемодан? – Я зашвырнул внутрь рюкзак. – Я тут не помещусь!
– На багажник. Он называет его чемоданом, – растолковал с улыбкой Артур. Улыбка у Леконта была жесткая, саркастическая, и появлялась она на лице нечасто – в основном когда он хотел убедить собеседника в чем-либо или высмеять либо добивался того и другого сразу. Иногда она служила суровым предупреждением (обычно запоздалым): у Леконта планы на ваш счет. Этакое ложное ободрение, оскал, с каким Монтрезор смотрел на Фортунато, сжимая в кармане мастерок. – Тебе придется сесть на багажник, в том месте, куда складывается крыша.
И я, обычно такой впечатлительный и осторожный, так и сделал.
Мы влились в плотный, как всегда субботним вечером, поток машин на Форбс-авеню. Случай, свидетелем которого я был совсем недавно, или мерцание близких ярко-красных габаритных огней вокруг навели меня на мысли о полиции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77